Неожиданность и остроумие ответа поднимает в наших глазах должника. Но того, кто представит себя на месте кредитора, может возмутить столь наглое поведение. Такому человеку полезно припомнить слова Генриха Гейне:

«Моя мать, когда была беременна, читала художественные произведения, и я стал поэтом; мать моего дяди, напротив того, читала разбойничьи рассказы о Картуше, и дядя Соломон стал банкиром».

Впрочем, подобные сатиры на богатых в книге Фрейда отсутствуют. Не проявляется ли так бессознательное опасение автора обидеть тех, кто был наиболее щедрыми его клиентами?

В словарях русского языка слова «Смерть» и «Смех» стоят неподалёку друг от друга. Но если Анри Бергсон считал смех лекарством против тщеславия, то Людвиг Фейербах называл смерть радикальным лекарством от всех болезней.

«Тенденции остроумия легко обозреть, – полагал Фрейд. – Там, где острота не является самоцелью, т.е. там, где она не безобидна, она обслуживает только две тенденции, которые могут быть даже объединены в одну точку зрения; она является либо враждебной остротой (которая обслуживает агрессивность, сатиру, оборону), либо скабрёзной остротой (которая служит для обнажения)».

Он упустил из вида едва ли не самую важную функцию остроумия: в большинстве случаев оно объединяет людей сходных убеждений, склада ума или характера. Недаром тех, кто умеет вовремя пошутить, рассказать остроумную историю, называют «душой общества». В такой забывчивости Фрейда усматривается его подсознательная ориентация на индивидуализм, склонность подчёркивать черты враждебности и скабрёзности.

Смех может объединять не только в добродушии, но и в ненависти. Бывает и горькая шутка. В конце прошлого века, видя на телеэкране радостные лица публики, которую развлекали штатные смехачи, я записал в дневнике: «Русский народ, смеясь, расстаётся со своим будущим».

Из традиционного вида горьких острот можно назвать эпитафии. Странно, что Фрейд не учёл этого. Ведь согласно его взглядам, существует «два вида первичных порывов»: «сексуальные инстинкты, или Эрос» и проявляющийся в садизме «инстинкт смерти», или Танатос.

Восполним это упущение Фрейда. Вспомним про эпитафии – весьма своеобразное проявление остроумия, прямо противоположное садизму, но тоже, на первый взгляд, демонстрирующее «инстинкт смерти».

Говорят, смех убивает. Но люди предпочитают убивать друг друга иными способами. Кто выходит на бой со злом вооруженный одним остроумием, рискует жизнью. Не потому, что острота действует на подсознание. Она затрагивает именно сознательную сферу, тем более когда речь идёт о сатире. (Фрейд о ней не упомянул, по-видимому, потому, что она плохо соотносилась с его гипотезой остроумия.)

Припев «Ей-ей, умру от смеха» в песне Беранже обличает патологического оптимиста. От смеха вроде бы ещё никто не умирал. Всегда находятся другие причины. Но есть люди, умирающие со смехом!

Один преступник, которому палач медлил накинуть петлю на шею, попросил: «Делай скорей, а то я боюсь щекотки».

Другого висельника причащал перед смертью священник, закончивший свою проповедь: «Скоро вы будете там, в лучшем мире, вкушать небесную пищу». Преступник деликатно ответил: «Я не голоден, святой отец. Если желаете, идите вкушать вместо меня».

Поэт, бродяга и бандит Франсуа Виньон, приговорённый к повешению, в ночь перед казнью написал (перевод С. Маршака):

С древних пор о смерти говорили не только всерьез, но и в шутку. Если так проявляется «инстинкт смерти», то он должен быть наиболее очевидным в эпитафиях древности, когда люди ещё не находились под мощным давлением идеологии технической цивилизации.

Первый из дошедших до нас авторов эпитафий – греческий поэт Симонид, живший 2,5 тысячелетия назад. Он сочинил немало героических и лирических надписей на могилах. Порой в некоторых слышится ирония. Вот эпитафия купцу:

А вот надпись, обращённая к вдове:

С тех пор насмешки над смертью и над почившими (или, как все мы, обреченными на вечный покой) стали появляться все чаще. Их использовали, конечно же, в назидание живущим. Или для того, чтобы подавить страх небытия?

Каллимах из Кирены, уроженец северной Африки, работал в знаменитой Александрийской библиотеке. Его обращение к теме смерти проникнуто философской иронией. Он оставил проект надписи над упокоившимся мизантропом, презиравшем и ненавидевшим людей:

Леонид из Тарента (III в. до н.э.), с юга Италии, был далёк от царских дворов и вилл богачей. Он писал трогательные эпитафии Рыбаку, Пастуху, Ткачихе. В эпитафии богачу он упомянул о его бесчисленных стадах, обширных пастбищах и пашнях, неисчислимых богатствах, которым завидовали все. А финал:

Умилительно и успокоительно, а ещё и остроумно изобразил Леонид путь, который суждено пройти каждому смертному:

Технический приём тут прост. Но если обратиться к классификации Фрейда, подойдёт сразу несколько пунктов. «II. Употребление одного и того же материала: …f) одни и те же слова, употреблённые в полном смысле и потерявшие первоначальный смысл». И «III. Двусмысленность: …h) метафорическое и вещественное значение, …k) двоякое толкование, 1) двусмысленность с намёком».

Что мы приобрели при таком анализе? Видимость использования научного метода. А потеряли смысл, остроумие и, в сущности, само сочинение Леонида.

Кстати, наукоподобие астрологических измышлений и вычислений осмеял другой греческий поэт, Лукиллий, живший около двух тысячелетий назад. Его эпиграмма весьма актуальна в наши дни:

Пляска смерти. Гравюра Ханса Хольбейна. XVI в.