Взводный угрюмо выслушал Олега, выматерился и без особой надежды в голосе спросил:

— А курить можешь?

— Нет… Тошнит все время… Херово…

— А моча как?

Олег без слов махнул рукой.

— Понятно… И повезло же тебе… Ладно, давай к ротному, бери направление…

В джелалабадском медсанбате Званцева не приняли, потому что мест там не было совсем. Медсанбат был забит ранеными, которые лежали просто под открытым небом. Из Кабула ждали две «вертушки», которые должны были забрать партию тяжелых в кабульский госпиталь.

К этой партии причислили и Олега, который держался уже просто из последних сил, балансируя на грани забытья…

Под вечер пришли «вертушки». Не глуша двигателей, выскочившие экипажи стали матюками подгонять погрузку.

Младший сержант Званцев был вписан в посадочный лист второго борта и ждал, пока загрузят тяжелых, борясь с подступающей дурнотой.

Из первой «вертушки» выскочил летчик, что-то заорал санитарам, потом подскочил к Званцеву и рявкнул:

— Что стоишь, кенар?! Помоги носилки закинуть!

Олег, шатаясь, помог санитарам впихнуть носилки с изуродованным человеческим телом в чрево «вертушки» и хотел вернуться к своему борту.

— Куда? — заорал летчик. — Живо влезай, бача!

— Да я, вроде, на тот записан… — слабо пытался возразить Званцев.

— Да какая разница! В Кабул? В госпиталь? Ну и влезай живо, там потом разберемся!…

Олег нырнул в вертолет и взлета уже не помнил, потеряв сознание… Через минуту взлетела и вторая машина, взяв курс на Кабул.

Вылетевшая из зеленки, сплошняком окружавшей Джелалабад, очередь из ДШК прошила второй вертолет, который закружился в воздухе и почти отвесно упал среди садов, мгновенно вспыхнув. От экипажа и пассажиров не осталось почти ничего. Утром следующего дня по посадочному листу второй «вертушки» сведения о погибших пошли в их части. Перед боевыми писаря во всех штабах торопились, делали все быстро, ожидая наплыва работы после операции, поэтому похоронка на младшего сержанта Званцева пришла в Ленинград почти мгновенно. Ничего этого Олег не знал, мечась в бреду на койке кабульского госпиталя. Он провалялся в госпитале чуть больше четырех недель, постепенно выныривая к жизни. Званцев ослаб и высох, и только взгляд у него набрал еще большую силу, оказывая на людей почти гипнотическое воздействие. Олег мог бы задержаться в госпитале и дольше, за него держала «мазу» медсестра, любовница главного хирурга, которой Званцев непонятным образом сильно приглянулся и которая так от Олега ничего и не добилась. Но Званцев спешил в Союз.

До Баграма Олег добрался попутками, торопясь навстречу своему дембелю. Новости в родном полку были малоутешительными: на боевых под Асадабадом рота Званцева понесла большие потери убитыми и ранеными. Взводный, увидев Олега, покачал головой и перекрестился.

— Ни хрена себе, ты даешь, бача… На тебя в Союз похоронка пошла… В твоей же «вертушке» все погибли…

— Я в первую сел, случайно получилось.

— Ну-ну, — старлей покачал головой. — Давай, Адвокат, двигай к ротному…

Выяснения обстоятельств «гибели» и «воскрешения» младшего сержанта Званцев заняли несколько дней. Стискивая зубы, три вечера подряд Олег отвечал на повторяющиеся выматывающие вопросы особиста, подозревавшего Званцева неизвестно в чем.

А еще через день получил младший сержант Званцев письмо из Ленинграда от Серафимы Ивановны, своей бабушки.

«Внучек мой дорогой, Олеженька! Как ты там, мальчик мой родной, ненаглядный? Как ты себя чувствуешь, что с тобой? Две недели назад принесли мне из военкомата письмо, где пишут, что ты погиб, но я в это не верю, потому что сердце мне говорит, что ты живой, просто что-то с тобой случилось. Олеженька ненаглядный мой, я ни минуточки не верю, что тебя больше нет, потому что Бог не мог допустить этого, ты ведь всегда был таким хорошим мальчиком, и Он не мог позволить такое, и меня Ему наказывать тоже так страшно не за что, я уж думала, что все свои грехи искупила, когда Он забрал у меня Андрюшу и Лену, твоих родителей, хотя и не было у меня таких грехов…

Заходил ко мне несколько раз Сереженька Челищев, он очень переживает, и, наверное, он твой очень хороший друг, а я всегда его считала хорошим мальчиком и очень любила, но я попросила его не приходить ко мне больше, не бередить сердце мне, потому что он утешает меня за то, что тебя убили, а я в это не верю, но ему про это не говорю, чтобы он не подумал, что я выжила из ума… Про Катеньку Шмелеву я ничего не знаю и очень расстраиваюсь, что ты никак не можешь выкинуть ее из головы. Олеженька, родной мой мальчик, я тебя очень жду и пишу тебе, потому что думаю, что письмо мое прочитает Бог, и Он поможет тебе выйти из беды, в которую ты попал. Вот только сил у меня остается все меньше, и каждую ночь я вижу во сне Андрюшу и Леночку, твоих папу и маму. Они такие молодые и красивые, и Андрюша очень похож на тебя. Они зовут меня к себе, и каждую ночь я подхожу к ним все ближе, а тебя рядом с ними нет, поэтому я и не верю, что ты погиб.

Внучек мой единственный, прости меня, если я тебя не дождусь и уйду к Андрюше и Леночке. Но даже если так случится, пусть с тобой останется моя любовь, золотой мой внучек, и мое благословение. Обнимаю тебя крепко и целую, где бы ты ни был, деточка моя ненаглядная.

Твоя бабушка».

Олег читал письмо у столовой, лицо у него было каменное, и только руки тряслись все сильней и сильней. Подошедший взводный положил руку Званцеву на плечо и присел рядом. Вот тут Олега вдруг прорвало, и он заплакал, уткнувшись старлею в пропыленное плечо. Слезы, прорвавшиеся сквозь ледяную кору, сковавшую душу Званцева в Афганистане, вдруг вернули ему что-то из ушедшего навсегда прошлого.

Взводный обнял Олега и дрогнувшим голосом сказал:

— Ну ты что, Адвокат?! Давай, не психуй! Молодые могут увидеть! Слышь, бача, все путем, все ништяк… Для тебя война кончилась. Приедешь домой, обнимешь свою бабушку…

Званцев вытер глаза и достал пачку «Примы». Закурил, сплюнул крошки табака и сказал глухо:

— Не обниму уже… Умерла она… Дней пять назад.

Взводный глянул на Олега без удивления. В Афгане часто люди могли вдруг почувствовать смерть — и свою, и чужую, потому что война — пограничная зона между страной живых и страной мертвых.

Они молча покурили, а потом взводный сказал:

— Документы твои на дембель уже готовы. Получай с утра в штабе и давай в Кабул, у мотострелков колонна пойдет… Письма не забудь собрать… Будь, браток…

Взводный встал, вынул из кармана десятку и сунул ее Званцеву в нагрудный карман гимнастерки.

— На дорогу, пригодится…

Братва по-быстрому собрала Олегу шмоток и «пайсы» на дорогу, потому что его собственный дембельский набор поделили между собой дембеля из призыва Олега, ушедшие в Кабул за неделю до его возвращения. Подарили Званцеву джинсовую рубашку, джинсы, кроссовки и «дипломат» за пятьдесят пять чеков, купленные в «чипке»[9]. На этот «дипломат» прилепили неизвестно где взятую круглую наклейку со шпилем Адмиралтейства, увидев которую, Олег снова чуть не прослезился, потому что, вспоминая Ленинград, он представлял себе именно Адмиралтейство, золоченый шпиль, видимый через весь Невский с площади Восстания…