— Чтоб не напачкал, — сказала она.

Матушка Хирняковой разлила борщ по тарелкам. В моей, среди свеклы, картошки, капусты и фасоли, лежал кусок вареного мяса.

— Подожди, — шепнула мать, — не начинай первым!

Я глотал слюну, и от этого у меня заболели челюсти. Матушка Хирняковой три раза перекрестилась и взяла в руку ложку.

— Осторожно! Нагнись! — снова шепнула мать.

При первом же глотке челюсти свело судорогой. Я чуть не выплюнул борщ. В тарелку закапали слезы. Когда немного отпустило, я сунул в рот следующую ложку, но судорога повторилась.

— Вкусно? — спросила Хирнякова.

— Очень, — ответила за меня мать.

Я подумал, что это отцовская месть, и начал молиться: «Папа, прости меня. Не делай мне больно». И боль как рукой сняло. Я ощутил вкус борща. Разваренная фасоль, обрывки капустных листьев, обжигающая язык картошка и большие куски свеклы. Я торопливо отправлял в рот ложку за ложкой. Мясо даже не разжевывал. Щеки у меня раздувались. Но и этого мне было мало! Я готов был лакать, как собака, не отрывающая морды от тарелки! А когда показалось дно, стал беспокойно поглядывать на кастрюлю.

— Смотри в тарелку, — прошипела мать, — не то насвинячишь.

Женщины говорили об отце. Мать сперва плакала, а потом сказала что-то злым голосом. Но что? Я не прислушивался. Глаза и уши открылись, только когда в кастрюле ничего не осталось.

* * *

На третий день утром пришла Салька Крохмаль и принесла матери новое белье. О том, что ей не в чем ходить, Салька узнала от Анди Кац, когда та покупала у нее пуговицы. Крохмали, перед тем как отдать немцам свой магазин с чулками, трусами и лифчиками, спрятали у людей немного товара. И теперь некоторые отдавали им то, что уцелело. Мать надела новое белье и пошла в город. Там она встретила Витку Астман, и Витка подарила ей пятьдесят рублей.

Вторая половина дня была не такой удачной. Кто-то, кому мать дала тридцать коробков спичек на продажу, принес их обратно, заявив, что не нашел покупателя. Потом, когда мы заглянули внутрь, оказалось, что в каждом коробке не хватает половины спичек.

На четвертый день мать начала работать официанткой в столовой НКВД. Ее поставили помогать инженерше Пордес. Обе получили работу благодаря поварихе, пани Баум, которая помнила их еще по довоенным временам.

Столовая размещалась над подвалами, известными матери по первому погрому. Два раза в день, в час и в семь, в зал с большими окнами вваливались гурьбой русские офицеры. Они усаживались за длинные столы, на которых стояли корзинки с нарезанным хлебом. Инженерша Пордес и мать приносили из кухни тяжелые подносы с тарелками супа и тут же бежали за следующими. Когда последние офицеры получали свои порции, те, что уже поели, требовали добавки. Супы пани Баум пользовались успехом. Тарелки со вторым были легче. Как правило, офицеров кормили шницелями с капустой и картошкой, политой топленым салом. Бывали и зразы, и жаркое из свинины, но реже. Кроме подачи к столу и мытья тарелок, официантки чистили картошку, рубили капусту и резали морковь. А также драили песком кастрюли и выносили мусор. За это пани Баум разрешала им уносить домой остатки.

Я их съедал и с набитым животом залезал на кровать. Мать, моясь в тазу, жаловалась Анде Кац, что у нее все болит. Сытый, я переворачивался на спину и глядел в потолок, пока не засыпал.

Ночью в меня стреляли немцы.

На пятый день мать зацепил офицер в поплиновой рубахе с большими орденами и с золотыми звездами на широких погонах. Она подумала, генерал. Пришел этот русский поздно, когда другие уже выходили. Когда мать поставила перед ним тарелку, он схватил ее за руку.

— Ты, конечно, не официантка?

— Мой муж был инженер.

— Что значит — был?

— Он погиб.

— Так ты одна?

— Да.

— Хочешь со мной?

— Нет.

Он сжал ее руку.

— Я тоже еврей.

Мать уселась на краешек стула.

— Правда?

— Я увезу тебя во Львов, будешь жить, как царица, — сказал он по-еврейски.

Она наклонилась к нему.

— Теперь у тебя власть, да? — шепнула она по-немецки.

— Еще бы, — широко улыбнулся он и поднял вверх большой палец.

— Есть тут один, который выдал мою мать. Офицер вынул кожаный блокнот и записал фамилию Грача.

На шестой день русский поманил маму пальцем.

— Сделано, — сказал он. — Твоя птичка далеко. — Он похлопал себя по орденам. — Ну, как тебе это нравится? Молодец!

— Он думал, я уже его, — рассказывала мама Анде Кац. — А что он такого сделал? Отправил Грача в Сибирь! Это же его работа.

На седьмой день мать отдыхала. Болтая под столом босыми ногами, она ела хлеб со свекольным мармеладом и жаловалась Анде Кац на работу в столовой. От тяжелых подносов с супом руки отваливаются. Моя полы, она до крови стерла ладони и колени. Прислуживает! И кому! Папа их терпеть не мог! Неужели после того, что она пережила, она не заслуживает чего-то лучшего?

— А он? — кивком указала мать на меня. — Он меня даже не слушает. Все приходится повторять по два раза, он сам не понимает, что с ним происходит. Бессердечный ты, — сказала она, протягивая мне хлеб с мармеладом.

Так прошла первая послевоенная неделя.

Вскоре мать бросила столовую. Теперь она служила в УКРГАЗе. На работу ее взял пан Станислав Росовский, который преподавал в гимназии начертательную геометрию и рисование.

— Спасибо, пан учитель, — сказала мать.

Он приложил палец к губам.

— Теперь я главбух.

С работы мать принесла известие о том, что за Бугом будет Польша.

— А Львов? — спросила Андя Кац.

— Отнимут.

— Надо бежать, пока не закрыли границу.

Мать зарабатывала копейки, да еще из зарплаты у нее вычитали за газету, которая воняла типографской краской и пачкала руки черным. Андя Кац, просмотрев фотографии и рисунки, мыла руки, чтобы не испачкать шитье. Статей мы не читали, потому что никто не знал русского алфавита.

— Чертовы буквы! — жаловалась мать.

В газете каждый день помещали фотографии Сталина. Снимок на первой странице был такой большой, что глаза смотрели с разных столбцов. В середине газеты Сталин, попыхивая трубкой, разговаривал с развалившимися в креслах англичанами. На последней странице вокруг него стояли рабочие и крестьяне.

— Почему русские всегда стоят? — удивилась Андя Кац.

— Потому что не хотят сидеть, — сказала мать.

Кроме фотографий, в газетах были карикатуры Кукрыниксов. Солдат протыкал штыком змею с головой Гитлера. Босоногие крестьяне встречали хлебом и солью танки с красными звездами. Андя Кац вырезала ножницами и приколола булавкой к кровати рисунок, на котором немцы плетками загоняли людей в крематорий. Среди немцев щерила зубы смерть в мундире.