Но некоторое время спустя атмосфера изменилась. Киата стала так известна, что к ней заходили белые дамы полусвета и брали напрокат ее баианский наряд на время карнавала. За ними потянулись образованные девушки из Ботафого и Ларанжейраш, и вскоре у Киаты образовалось вполне доходное дело. Кроме того, мужчины самых разных слоев общества — социалисты, политики, военные — заглядывали проконсультироваться насчет методов лечения и молитв. И очень может быть, что именно от Киаты и других «тетушек» блюда, традиционно предназначавшиеся богам (ксинксим из курицы, ватапу и сапатель), получили широкое распространение, придясь по вкусу элите кариок.

Киата дорожила своей репутацией и подружилась с журналистами. Они приходили на ее вечеринки, их привлекала музыка, и они держали ухо востро, заметив, что эти ритмы и напевы, сдобренные флейтами, гитарами, гавайскими гитарами и новой, изобретательной перкуссией, начали оказывать влияние на мелодии и гармонии Европы. И не случайно нечто похожее происходило в то же время в Новом Орлеане — там этой тенденции суждено было дать рождение джазу. В Рио назревало появление самбы — уже не негритянского праздника, но нового типа музыки.

Именно этого и не хватало. Для бразильской музыки появление самбы открыло новые горизонты. Можно сказать, что у города наконец прорезался голос.

Первая самба, которой суждено было стать хитом именно под этим именем, называлась «Pelo telefone» («По телефону»), и сочинили ее — а как же иначе? — в доме тетушки Киаты. Согласно разным рассказам, она представляла собой общее творение нескольких чернокожих музыкантов, которых часто можно было там встретить, — Донгу, Жоау да Байана и Эйтора дош Пражереша, сыновей черных «тетушек». Так это было или нет, но согласно данным Национальной библиотеки ее авторами значатся, войдя таким образом в историю, гитарист Донга вместе с еще одним «завсегдатаем» дома Киаты Мауро де Альмейда, белым репортером «Жорнал ду Бразил». Возможно, Мауро всего лишь свел воедино несколько версий текстов, с которыми эту песню пели в доме Киаты, но тем не менее этот чудесный факт остается фактом — под первой официальной самбой подписались белый и негр.

«Pelo telefone» записали в конце 1916 года, ее пели на улицах во время карнавала 1917-го, и оказалось, что она великолепно подходит для этой цели: веселая, дерзкая (изменив слова, горожане высмеивали ни больше ни меньше как начальника полиции) и танцевальная. Слово «самба» вошло в моду, его стали использовать на улицах и в газетах. Его подхватили рекламщики — и моментально оно разнеслось повсюду. Какое-то время спустя Донга увидел, что «Pelo telefone» играют в платном театре в Нитерои. Он пришел к директору и потребовал гонорара, а тот, не ожидавший, что Донга рассчитывает получить плату за музыку, позвал полицию и настоял на аресте музыканта. Полицейские с радостью удовлетворили его просьбу, и Донга стал первым в длинном списке бразильских композиторов, у которых своровали музыку.

После успеха «Pelo telefone» все вдруг заметили, что, если не считать пусть и жизнерадостной, но уже довольно старомодной «O aЬre alas» («Расступитесь, я иду»), песенки Чикиньи Гонзаги, карнавал уже несколько столетий существует под одни и те же мелодии, модинья, вальсы, польки, кадрили, батукады и машише, которые звучали и в другое время года. Не существовало такой музыки, что жила бы только во время карнавала. И теперь такая музыка появилась — самба. Родилась традиция писать самбы специально для карнавала. Появился первый великий композитор — пианист Синью, проницательный мулат, водивший дружбу с поэтами и членами высшего общества. В 1920-м Синью превзошел сам себя: он объединил традиционную польку с американской новинкой — рэгтаймом (оба они были отдаленными потомками европейских военных маршей), добавил в получившуюся смесь хулиганский задор Праса Онже и создал «О pé de anjo» («Нога ангела»), образцовую марчинью, еще один лейтмотив карнавала, — нечто вроде бразильской сестры фокстрота, с которым у них было несколько общих предков.

Но декорации еще не были готовы. К концу десятилетия самба, смягчившись под влиянием черных композиторов Эсташиу, в частности Ишмаэля Сильва, повзрослела и приняла свою окончательную форму. Строчки стали длиннее, она сама — содержательнее, спокойнее, и теперь под нее можно было танцевать не торопясь, слегка шаркая ногами (мужчины) и поводя бедрами (женщины). Именно такая самба подходила для романтических, тщательно выписанных и замысловатых текстов. Многие из них были слишком печальны, чтобы исполнять их на карнавальных балах. И здесь ее заменяла марчинья. Насмешливые, непристойные тексты, представлявшие собой смесь уличной эрудиции и сленга кариок, были ее отличительной особенностью, и она стала доминировать на карнавале. Самба пела о любви, а марчинья высмеивала все и вся (включая любовь) — теперь город располагал всем необходимым и мог повеселиться всласть.

* * *

Карнавалы, проходившие в Рио с 1930-х по 1960-е, отличались прекрасной музыкой и разнузданным поведением. Хотя город можно с достаточным основанием назвать католическим, здесь же, прямо у ног Христа Спасителя, бушевали действа, более языческие, чем самый неистовый египетский обряд или самая бурная римская вакханалия. Здесь священного быка Аписа пустили бы на закуску, а у Вакха не было бы никаких шансов в «Сlube dos Cafajestes» («Клуб плебеев»), братстве образованных молодых людей хорошего происхождения, которые использовали всеобщий энтузиазм для совершенно аморальных поступков, таких как танцы, вечеринки и оргии, с одной-двумя драками в процессе, чтобы никто не расслаблялся.

Карнавал в Рио обычно выпадает на февраль, именно в это время лето в самом разгаре, в полном своем великолепии, и потому этот карнавал по накалу страстей оставляет позади все остальные, зимние карнавалы, включая и те, что некогда вдохновили его создателей. Например, карнавалы в Ницце и Венеции так и остались красивыми, благонравными балами-маскарадами. И по сравнению с карнавалом в Рио новоорлеанская Марди-Гра — всего лишь великосветская вечеринка, доступная только своим и пропитанная расизмом: черные и белые веселились там одинаково бурно, но по отдельности. В Рио самба и марчинья уравняли всех. С момента их появления здесь есть только один карнавал — и для белых, и для черных, и для мулатов.

Его создавали и развивали люди самых разных рас и общественного положения, они вместе работали над его подготовкой и вместе веселились. В 1930-е певец Мариу Рейш, белый из богатой семьи, пел самбы, написанные бедным негритянским композитором Ишмаэлем Сильва в соавторстве с белым представителем среднего класса Ноэлем Роша, под аккомпанемент оркестра, где играли и белые, и черные. Из трех величайших певцов того времени Франсиску Альвеш был белым, его родители были португальцы, Орланду Сильва — мулатом, который постоянно распрямлял себе волосы, а Сильвио Кальдаш, темнокожий и кучерявый, — кем был он? «Прелестным маленьким caboclo», как обычно называют человека индейского или европейского происхождения. И кому какая была разница? После концерта по радио или в театре они уходили все вместе, садились за столик в «Кафе Нис» на авенида Риу Бранку или в какой-нибудь грязной забегаловке на Эсташиу, и самба продолжалась. Такое смешение было в Рио обычным делом.