ясной погоды и царящего вокруг приподнятого настроения. В памяти с болезненной остротой всплыли воспоминания о том дне. О пепельно-сером лице Хульды, которая молчала в своем горе. О застывшем в странной позе теле, о шприце в обмякший руке. О маленькой стеклянной ампуле, которая лежала рядом на ковре. О разбросанных повсюду осколках. Феликс помнил, что окно было открыто и колышущиеся на ветру тонкие светло-серые занавески напоминали дым, поднимающийся из городских труб. Тело унесли. Хульда молчала.

Это стало началом конца их отношений.

– Мне хочется ей помочь, – продолжала Хульда.

– Кому? – неуверенно переспросил Феликс, который все прослушал.

– Лило, роженице из Бюловбогена. Ей следует отдыхать, но она очень переживает из-за смерти своей соседки. Если свежеиспеченные мамочки будут чрезмерно волноваться, то у них может начаться воспаление в груди.

Феликс стряхнул с себя воспоминания и уставился на верхнюю пуговицу на блузке Хульды. Она была расстегнута, и воротник немного съехал, открывая взгляду загорелую шею. Можно было разглядеть бьющуюся там жилку пульса. Феликс сглотнул. Что она сейчас сказала? Что-то про грудь?

– Я могу тебе еще что-нибудь предложить?

– У тебя найдется сигаретка?

Феликс неохотно взял пачку, которая лежала на полке под прилавком, и протянул Хульде сигарету. Потом, не дожидаясь просьбы, чиркнул спичкой и дал ей прикурить. Хульда жадно обхватила губами фильтр. «А ведь раньше она не курила, – подумал Феликс. – Интересно, что еще она теперь делает, чего не делала раньше?»

Окутанная слабым сизым облаком Хульда соскользнула с табурета.

– Я возьму парочку. – Она завернула несколько конфет в салфетку и подняла руку, прощаясь. – Я потом заплачу! Береги себя, Феликс. Спасибо, что выслушал.

«Потом? После дождичка в четверг», – подумал он, но вслух ничего не сказал. Лишь помахал в ответ, глядя, как Хульда пружинистым шагом направляется к двери. Проходя мимо столика матушки, она приветливо поздоровалась, за что была вознаграждена испепеляющим взглядом. На пороге Хульда обернулась и подмигнула, как в старые добрые времена, когда они с Феликсом играли в прятки с его матушкой и целовались до опухших губ, прячась в тени угла дома. Феликс крепко зажмурился. Дверной колокольчик язвительно звякнул, словно насмехаясь.

Через несколько секунд Феликс приоткрыл глаза. В воздухе все еще висел запах сигарного дыма. Феликс потянулся к коробке конфет, но та оказалась пустой.

Глубоко вздохнув, он принялся натирать стаканы, стоявшие длинными рядами. Гомон голосов и стук столовых приборов меж тем становились все громче. Впереди еще много дел. Вот бы только выбросить из головы взгляд Хульды, в котором Феликс все надеялся увидеть ответное чувство!

Внезапно он понял, что встретится завтра с Хеленой Штольц. Больше так продолжаться не может. Хульда ушла от него навсегда, пусть даже ей нравится время от времени болтать с ним, как со старым другом. Этого ему недостаточно, не может быть достаточно, если он хочет двигаться дальше. Поэтому Феликс закрыл глаза, вспомнил светловолосую девушку с фотографии, которую показала матушка, и попытался выбросить из головы лицо Хульды. Руки его продолжали машинально натирать стаканы, пока они не засияли как хрустальные.

Глава 7

Четверг, 1 июня 1922 года

Царившая в комнате темнота окружала Карла туннелем, стены которого неумолимо сужались. Почувствовав, что задыхается, он рывком расстегнул воротничок рубашки и судорожно вдохнул. Его захлестнула паника – как и всегда в такие моменты. Карл встал, запрокинув голову, чтобы облегчить кислороду путь к легким, и в два шага оказался у окна. Распахнул ставни, впуская в комнату ночной воздух. Стало чуточку легче. Сердце бешено колотилось, словно пытаясь помочь ему выжить. В груди стучало. В голове – тоже.

Выругавшись, Карл вернулся к колченогому столу, за которым и работал, и ел. На столе громоздились книги и толстые стопки бумаг, густо исписанных неразборчивым почерком. Учитель всегда ругал Карла за почерк и частенько поколачивал, пока наконец не понял, что Карл умен, пусть и неряшлив. Между пустыми тарелками виднелись таблетницы и две пустые бутылки из-под вина, покрытые толстым слоем пыли. На полу лежала наполовину разложенная карта города, на которой Карл отметил места обнаружения трупов по одному старому делу. Давно следовало сдать эту карту в архив… Но Карл и порядок были вещами несовместимыми. Чем необузданнее становились мысли, бушевавшие у него голове, тем в больших хаос превращалось все вокруг. Вот почему во время службы в прусской полиции ему пришлось несладко. Начальство постоянно выговаривало ему за небрежность в одежде: за оторвавшуюся пуговицу на мундире или за расстегнутую рубашку… Стоит ли говорить, что Карл потерял счет зонтам и шляпам, которые потерял, забыл в метро или оставил в каком-нибудь кабаке.

Карл со стоном рухнул на стул и зарылся руками в гриву светлых волос. Сердцебиение постепенно выровнялось, но напряжение в конечностях не ослабевало. Между бумаг лежала тетрадка, найденная в квартире на Бюловштрассе. Она выглядела неприметно, но все равно пугала Карла до чертиков. Зря он принес ее домой.

Понимая, что совершает очередную ошибку, Карл схватил стоявшую на полу бутылку джина и щедро плеснул в заляпанный стакан. Поднес стакан к губам и сделал глоток. Скривился и залпом допил до дна.

Потом налил еще.

По телу медленно – очень медленно – подбиралось обещание грядущего успокоения. После второго стакана страх погибнуть от удушья отступил и по груди разлилось приятное тепло.

Но образы из прошлого не оставляли. Перед глазами встали суровые лица сестер, Карл давно забыл имена большинства из них, но до сих пор чувствовал на запястье цепкие пальцы, до сих пор вздрагивал, вспоминая холодную купальню, где стоял с другими мальчишками – голый, дрожащий, вынужденный умываться ледяной водой. Сестры-надзирательницы впадали в гнев, если видели, как вместо того, чтобы тщательно помыться, мальчики нерешительно плескали в лицо пригоршню воды. Тогда одна из них зажимала непослушного ребенка меж коленей, а вторая принималась теперь его жесткой мочалкой, пока кожа – особенно между ног – не краснела и воспалялась.

«Вы свиньи, а не мальчишки!» – бранились сестры. Они частенько били детей руками или палками куда ни попадя. Боль была ужасной, но еще ужаснее были унижения и осознание того, что ты ничего не стоишь, что никто на свете тебя не любит и никогда не защитит. Иногда Карл представлял себе, каково будет умереть взаправду, перейти из этого серого, холодного мира в другой. Один из мальчиков постарше, его звали Людвиг, однажды сделал то, о чем Карл только мечтал: белым январским днем выбросился из окна колокольни. Его неестественно согнутое тело лежало на заснеженном дворе, как мертвый птенец.

Взбешенные монахини впервые потеряли дар речи и поспешно вызвали врача, который и выдал свидетельство о смерти. Врачу