Третий путь: признать реальность существования в России правительства, называемого большевистским, признать, что никакого другого правительства ни в России, ни вне России – нет. (Признать это так же, как признать, что за окном свирепая буря, хотя и хочется, стоя у окна, думать, что – майский день.) Признав, делать все, чтобы помочь последнему фазису русской революции пойти в сторону обогащения русской жизни, в сторону извлечения из революции всего доброго и справедливого и утверждения этого добра, в сторону уничтожения всего злого и несправедливого, принесенного той же революцией, и, наконец, в сторону укрепления нашей великодержавности. Я выбираю этот третий путь.

Есть еще четвертый путь, даже и не путь, а путьишка: недавно приехал из Парижа молодой писатель и прямо с вокзала пришел ко мне. «Ну как, – скоро, видимо, конец, – сказал он мне, и в его заблестевших глазах скользнул знакомый призрачный огонек парижского сумасшествия. – У нас (т. е. в Париже) говорят, что скоро большевикам конец». Я стал говорить ему приблизительно о тех же трех путях. Он сморщился, как от дурного запаха.

– С большевиками я не примирюсь никогда.

– А если их признают?

– Герцен же сидел пятнадцать лет за границей. И я буду ждать, когда они падут, но в Россию не вернусь.

Когда же он узнал, что мой фельетон напечатан в «Накануне», он буквально без шапки, оставив у меня в комнате шляпу и трость, выбежал от меня, и я догнал его уже на лестнице, чтобы передать шляпу и трость. Он бежал, как от зараженного чумой.

Четвертый путь, разумеется, – безопасный, чистоплотный, тихий, – но это, к сожалению, в наше время путь устрицы, не человека. Герцен жил не в изгнании, а в мире, а нам – лезть в подвал. Живьем в подвал – нет!

Итак, Николай Васильевич, я выбрал третий путь. Мне говорят: я соглашаюсь с убийцами. Да, не легко мне было встать на этот, третий путь. За большевиками в прошлом – террор. Война и террор в прошлом. Чтобы их не было в будущем – это уже зависит от нашей общей воли к тому, чтобы с войной и террором покончить навсегда… Я бы очень хотел, чтобы у власти сидели люди, которым нельзя было бы сказать: вы убили.

Но для того, предположим, чтобы посадить этих незапятнанных людей, нужно опять-таки начать с убийств, с войны, с вымаривания голодом и прочее. Порочный круг. И опять я повторяю: я не могу сказать: – я невинен в лившейся русской крови, я чист, на моей совести нет пятен… Все, мы все, скопом, соборно виноваты во всем совершившемся. И совесть меня зовет не лезть в подвал, а ехать в Россию и хоть гвоздик свой собственный, – но вколотить в истрепанный бурями русский корабль. По примеру Петра.

Что касается желаемой политической жизни в России, то в этом я ровно ничего не понимаю: – что лучше для моей родины – учредительное собрание, или король, или что-нибудь иное? Я уверен только в одном, что форма государственной власти в России должна теперь, после четырех лет революции, – вырасти из земли, из самого корня, создаться путем эмпирическим, опытным, – и в этом, в опытном выборе и должны сказаться и народная мудрость, и чаяния народа. Но снова начать с прикладывания к русским зияющим ранам абстрактной, выношенной в кабинетах идеи, – невозможно. Слишком много было крови, и опыта, и вивисекции. Алексей Толстой.

Александр (Аарон) Соломонович Изгоев (наст. фам. Ланде; 1872–1935) – публицист, журналист. С 1902 г. сотрудник либерального журнала «Южные записки» (Одесса), был заведующим редакцией и редактором. В 1905 г. переехал в Петербург, был избран в ЦК партии кадетов, стал ведущим публицистом газеты «Речь» и журнала «Русская мысль» под редакторством П.Б. Струве. В 1917 г. после закрытия «Речи» выпустил вместе с А.В. Тырковой несколько номеров газет «Борьба», «Наш век». Большевики его арестовывали, ссылали, заключали в концлагерь, наконец, в 1922 г. выслали в Германию, где он продолжил сотрудничество в журнале «Русская мысль» и стал одним из ведущих публицистов газеты «Руль».

А.В. Пешехонов, видный публицист петербургской и эмигрантской прессы, был выслан тоже в 1922 г. Будучи сторонником сильной государственной власти и принципа национализации, он поэтому, в отличие от Изгоева, отдавал должное большевикам и даже просил впустить его обратно. Однако большевики на это не решились, но предоставили ему место экономического консультанта в странах Прибалтики. Рецензия Изгоева – пример того, как в Русском зарубежье мастерски использовали рецензирование новой книги в своих публицистических целях.

Недавно на страницах Русской Мысли С.С. Ольденбург дал характеристику настроения «недобровольных эмигрантов», живших в России годы при советской власти и лишь в конце 1922 насильственно выкинутых ею за границу14. Не мне, как одному из заинтересованных, спорить с этой характеристикой. Но думаю, что когда беспристрастные люди захотят проверить ее справедливость, они обратятся к документам. Они несомненно возьмут тогда в руки брошюру А.В. Пешехонова. Бывший редактор «Русского Богатства», вождь народных социалистов и один из министров временного правительства – по настроениям, и по основным теоретическим предпосылкам миросозерцания чужд моему духовному складу. Между тем почти подо всем, что он говорит о причинах, побудивших его остаться в России при советской власти, под ее характеристикой и под отношением к ее некоторым действиям во внешней политике, и даже под его прогнозом будущего я готов подписаться. Кое-где придется сделать существенные оговорки, но в целом так много общего, что приходится, действительно, признать наличность какого-то серьезного расхождения в мироощущении тех, кто эмигрировал добровольно, вскоре после октября, и кто жил эти годы под советской властью, при всем различии в миросозерцании отдельных людей.

А.В. Пешехонов остался в России, надеясь, что среди обломков и развалин жизнь неизбежно начнет возрождаться и ему удастся «пустить свой корешок в русскую почву и опять органически войти в русскую жизнь» (23). Он подчеркивает, что его ожидания как раз к моменту его высылки и начали оправдываться. Медленно, неуклюже, с большим трудом и большими перерывами начали оживать большие города (Петербург, Москва, Харьков – можно прибавить и Киев и поволжские города), железные дороги, хотя и сократились, но стали аккуратнее, наблюдалось улучшение в деревнях, пощаженных голодом. Конечно, эти улучшения объясняются вовсе не деятельностью советского правительства. Напротив, они возникли несмотря на нее, в постоянной борьбе с ней, но они существуют. Дело в том, что и я, и А.В. Пешехонов, и другие, жившие это время в России, ощутительно чувствуют, что большевикам вовсе не удалось поглотить всю Россию и довести ее до такой прострации, как думают некоторые из эмигрантов, что в стране живые силы есть и они уже работают.

Вполне понимаю я и замечание А.В. Пешехонова, что «нельзя долго оставаться в положении людей, лишенных отечества, – безнаказанно это не пройдет» (28). Сущая это правда, но когда А.В. Пешехонов без всяких оговорок предлагает возвращаться в Россию, не смущаясь тем, что «многих арестуют, посадят в тюрьму, сошлют и даже вышвырнут, как вышвырнули нас», я должен представить ему весьма серьезные возражения. А.В. Пешехонов обязательно должен был оговориться, что этот совет не может относиться к участникам белых армий, особенно из интеллигентов и занимавших командующие должности. Для них дело идет прямо о голове. Лично для себя можно пренебречь такой возможностью. Но никто не имеет права посылать на расстрел других. Я, например, утверждаю, что Нансен, благодаря своему недозволительному легкомыслию, стал причиной гибели многих русских людей. Никаким амнистиям верить нельзя. Возвращающихся заносят в особые списки. Их расстреливают не тотчас, но при малейших волнениях в данной местности, никакого отношения к ним не имеющих, их безо всякой вины и суда «выводят в расход». А.В. Пешехонов знает это, и он должен сделать оговорку к своему совету на стр. 28-й.