Велико было мое удивление, когда во время беседы с начальником 2-го отдела штаба подполковником Тадеушем Василевским я увидел на его столе свой дословно переписанный рапорт, подписанный им и адресованный министру Соснковскому. Видимо, я, как поручик, был слишком маленьким человеком, чтобы подписывать свой собственный рапорт.

С возмущением приходилось наблюдать, как наша эмиграция уже в первые месяцы после разгрома проявляла былую строптивость. Я вновь видел увивающихся около государственной кормушки людей из числа тех, кто безнадежно скомпрометировал себя во время сентябрьских событий, кто бесспорно был повинен в одном из позорнейших поражений в нашей истории.

Это был верный признак того, что наши лидеры опять не отвечают уровню стоящих перед ними задач, которые требовалось решать на каждом шагу и без проволочек, чтобы спасти Польшу и ее будущее.

Так, изучая людей и их взаимоотношения в новых условиях, я дождался наконец аудиенции у генерала Соснковского, которая была назначена на 1 декабря.

С Соснковским я раньше не был знаком. В Польше его не видел и как-то никогда с ним не соприкасался. Знал кое-что о нем лишь понаслышке и из прессы.

Предполагалось, что я пойду к нему на прием в сопровождении офицеров его штаба — полковника Багинского и полковника Демеля. Так как мне сказали, что генерал будет расспрашивать о положении в Польше, я, готовясь к визиту, делал себе заметки и систематизировал свои вопросы, чтобы вернуться в Польшу с самыми точными инструкциями правительства. Около восьми вечера я прибыл в резиденцию Соснковского и доложил о своем прибытии дежурному офицеру. Меня ввели в большой зал, где шесть человек что-то срочно переписывали на пишущих машинках. Здесь мне надлежало ждать. Вопреки предположениям, ждать пришлось недолго. Через минуту меня пригласили в следующую комнату, в которой уже находились полковники Багинский и Демель. Через несколько минут к нам вышел высокий и представительный пожилой господин в штатском. Его движения, однако, выдавали в нем военного. Мы встали, приветствуя вошедшего. Это и был генерал Соснковский. Когда я представился, мы сели за стол. Я сидел напротив Соснковского, присматривался к нему. Он был почти совсем седой. Со спокойного, симпатичного лица на меня смотрели темные, потухшие, как бы очень усталые глаза. Между генералом и мною завязался разговор, в котором оба полковника не участвовали; они были лишь немыми свидетелями беседы.

После моего исчерпывающего рапорта о положении дел в Польше и о потребностях страны мы перешли к вопросам, которые, как мне показалось, больше всего интересовали генерала.

— Что говорят в Польше о сентябрьской кампании? — спросил он. — Что говорят о защите столицы? Разве не жалко было Варшавы?

Я поочередно ответил на поставленные вопросы так, как об этом говорили в Польше: я сказал, что все были возмущены поведением власть имущих, санацией, правительством и военными властями, что все страшно разочарованы, помнят нанесенную им обиду и не желают ее прощать, что Варшава чтит своих защитников и своих героев.

— Да, я тоже не хотел примириться с существовавшими порядками в Польше, — ответил генерал, — но что я мог сделать?

Поощряемый такой позицией генерала, а также всем увиденным здесь, в Париже (мысленно я вновь представил себе, что кругом делается и кто снова берет бразды правления в свои руки), я в присутствии полковников заявил, что сентябрьская катастрофа явилась лишь естественным следствием того, что было в Польше перед сентябрем.

Наша беседа продолжалась больше часа. Прощаясь, генерал сказал, что через несколько дней я должен снова навестить его, а завтра мне надлежит прибыть на доклад к верховному главнокомандующему генералу Сикорскому. Простились мы, пожалуй, даже сердечно.

2 декабря около десяти утра я прибыл в отель «Регина», в приёмную Верховного Главнокомандующего. Меня принял начальник его канцелярии майор Борковский. Мне пришлось немного подождать, так как генерал еще был занят. Через несколько минут из кабинета Сикорского вышел Тадеуш Белецкий, председатель «Стронництва Народового»[25], а за ним в дверях показался и сам генерал Сикорский. Майор Борковский доложил:

— Господин генерал, эмиссар из Польши.

Я хотел отрапортовать по всей форме, но Сикорский прервал меня, жестом велев следовать за ним в кабинет.

— Ваш доклад читал, — были первые его слова. Генерал подал мне руку и показал на кресло, а сам занял место за столом.

Только теперь я мог сосредоточиться и собраться с мыслями. Мог приглядеться к верховному главнокомандующему и премьеру. Минуты две мы молчали, и я с большим интересом разглядывал Сикорского.

В 1926 году генерал Сикорский, тогда командующий Львовским военным округом, не пошел за Пилсудским и не поспешил к нему на помощь. Существовали даже серьезные опасения, что он может в будущем выступить против его власти. В связи с этим он был отстранен от командования округом и вынужден покинуть Польшу, чтобы не разделить участи генерала Загурского, который был убит при невыясненных обстоятельствах, или генерала Розвадовского, просидевшего в Вильно в тюрьме два года и умершего через полгода после освобождения. Сикорский поселился во Франции, принимая активное участие в общественной и политической жизни. В 1938 году хотел вернуться в Польшу на постоянное жительство, но тогдашний премьер генерал Складковский ответил отказом, ссылаясь на то, что «у него не хватит полиции, чтобы охранять особу генерала Сикорского». Мне об этом впоследствии рассказывал сам Сикорский. В 1939 году, сразу же после начала войны, он вернулся в Польшу и обратился к маршалу Рыдз-Смиглы с просьбой поручить ему командование каким-либо соединением. Хотел идти на фронт и сражаться, но маршал отказал в просьбе, и Сикорский вернулся в Париж.

Сикорский был среднего роста, с довольно крупным лицом, с высоким и слегка выпуклым лбом. Глаза голубые, быстрые, очень живые, свидетельствующие о высоком интеллекте. Он был одет в пиджак темного цвета и в чуть более светлые брюки. Всем своим видом генерал демонстрировал солидность и энергию. Чувствовалось, что в его характере были настойчивость и сила воли. Какая же огромная разница была между двумя генералами! Соснковский, вялый сибарит, был явно сломлен, придавлен, а Сикорский полон энтузиазма, энергии и желания действовать.