Жизнь – это миф, это сон, это марево.

Выяснилось: мои руки умеют делать все. Шить, сколачивать каркасы, вырезать марионеток из дерева, водить их и говорить за них разными голосами. Я стала зарабатывать. А сколько было курьезов! Помню, занавес открылся, а мы с лошадью – не готовы. Я не растерялась, высунула лошадиную голову и, продолжая говорить за нее, приставила к деревянному остову туловище, к туловищу ноги, так что лошадь, к изумлению публики, появлялась на сцене по частям. Под веселый смех и аплодисменты моя лошадь несколько раз выходила на поклон, после чего развалилась окончательно.

Публика разошлась, я пересчитала деньги, раскрыла чемодан, чтобы уложить в него мою калеку, и тут ко мне подошла белокурая девочка ангельского вида и, зардевшись, вложила мне в ладонь бумажную купюру.

Какое это было время года? Скорее всего, осень – я была в сереньком пальтишке с оторванной вешалкой и в кафе постеснялась его снимать.

Девочку звали Анни Вотиц, а ее мать Иреной. Это она подослала ко мне Анни с купюрой, а теперь еще и пригласила в кафе.

Приглушенный свет, соцветия плафонов, зеркала… Плечо, бугорок ключицы, маленькая грудь, впалый живот, худые ноги с тонкими лодыжками…

Принесли горячий шоколад, но Анни к нему не притрагивается, ждет, когда я закончу рисунок.

У госпожи Вотиц маленькие, но очень подвижные глазки. Это особенно заметно на фоне плотного грима, которым покрыто ее лицо, наверное, чтобы скрыть морщины или выглядеть загорелой.

Что это за материал? – спрашивает она меня.

Графит. Он пачкает руки, но не крошится, как уголь, при нажиме.

Где же такое продают?

В магазине у моего отца, на Блехергассе.

У вашего отца есть магазин?!

Да. Я не беспризорница. Надеюсь, вы не считаете всех бродячих артистов беспризорниками?!

Пытаясь сгладить неловкость, мама Ирена пододвинула ко мне чашку с шоколадом, молча. Мне стало стыдно. Вместо извинения я протянула ей рисунок.

Анниляйн, вот у кого тебе следует поучиться, смотри!

Кстати, это единственный набросок, который я сделала с Анни. Его застеклили и повесили в комнате, где я частенько ночевала. Комната для гостей, с белоснежной постелью. У меня появилось пристанище. И новая мама.

Как мама? Передай ей привет от меня, она должна написать своей приемной дочери!

Госпожу Вотиц депортировали из Терезина в Освенцим в декабре 1943 года, к тому времени она уже с трудом передвигалась, и одна из моих учениц несла за ней маленький чемодан с большим номером.

Выйдя замуж в Праге за своего кузена, я нашла себе еще одну маму, Аделу. Она приходилась родной сестрой моей покойной маме Каролине.

Наверное, никто столько не получил от мамы Аделы, сколько я. Она была самой лучшей из семьи и была достойна самого лучшего, но получила самое худшее.

Адела погибла в Треблинке в октябре 1942 года.

Такая вот история стряслась с моими мамами.

Я была старше Анни на два года. Разница в возрасте с годами перестала быть ощутимой, но отношение к ней как к младшей сохранилось на всю жизнь. Анни умерла в Палестине в день моего рождения, в 1945 году, а я погибла в Освенциме 9 октября 1944 года, и уж чей это был день рождения, не знаю.

Дорогая Анниляйн!

Страшное чувство того, что между настоящим и концом осталось так ужасно мало времени, заставляет напрячь все силы, чтобы сказать последнее прощай Земле обетованной, т.е. покою и ясности… Звучит высокопарно, но это так.

Я поступила в Академию художеств на текстильное отделение и одновременно на рисовальные курсы к профессору Чижеку.

Импозантный выходец из «Богемского Рая» проповедовал свободное творчество – бескрайние фруктовые сады, где деревья щедро плодоносят, не размышляя ни о виде, ни о форме своих плодов. Вот образец абсолютного самовыражения!

Смутно помню, как он выглядел. Продолговатое лицо, густые усы и борода, монокль на левом глазу, пожалуй, этим его сходство с моим отцом и исчерпывается. У Чижека был поощрительный взгляд, с каким рождаются на свет педагоги и врачи.

Он появился в Вене в середине восьмидесятых годов, снял комнату, и дети хозяев повадились к нему в гости – рисовать. К ним присоединились дети соседей. За год до моего рождения Чижек открыл в Вене школу, первым пунктом ее устава было «Расположение к ребенку».

Я росла, Чижек набирался профессионального опыта. Разумеется, не ради меня, а ради общего дела – реформы в педагогике.

«Мой метод свободен от всякого давления, у меня нет заготовленного плана работы, мы с детьми идем от простого к сложному, ученики могут делать все, что пожелают, все, что находится в сфере их внутренних стремлений».

В своем отрицании всяческих ограничений и рамок Чижек сходился с дадаистами. Те считали, что в основе любого творческого акта лежит случай. Случайное, неожиданное для самого автора произведение и есть настоящее чудо творчества. Чижек отдавал предпочтение спонтанности, непосредственному выражению эмоций.

Здесь самое место упомянуть Фрейда. За два года до моего рождения с его подачи возник термин психоанализ, а когда мне было два года и еще была жива моя мама Каролина, создатель «психоанализа» ввел в науку о бессознательном термины «либидо» и «эдипов комплекс». Подавление либидо, т.е. сексуальных желаний, является причиной неврозов. Неудовлетворенное влечение может быть сублимировано, то бишь перенаправлено на несексуальные цели, например на творчество. Термин «искусствотерапия» возник гораздо позже, меня тогда уже на свете не было.

«Покажите мне сегодня вашу душу!» – призывал нас Чижек, и мы рисовали ему такие картины неосознанных чувств, что нас записывали на консультацию к психоаналитику. У Чижека не было чувства юмора, возможно, именно благодаря этому он и преуспел в чиновничьих делах. Несколько лет он боролся за утверждение своего проекта реформы преподавания искусства в государственных школах Вены. И победил. Уроки рисования были признаны важными, а Чижека произвели в рыцари ордена Франца-Иосифа.

Писал он заумно: «Сначала оживление чувства через экспрессионистские упражнения – от выражения неосознанного через самопознание к упорядоченному выражению осознанного. Мысль оживляется кубистическими упражнениями, а визуальное восприятие – кинетическими. …Кинетизм – кубофутуристические штудии – синтез содержательных и формальных феноменов движения визуального и психического толка…»

Система была проста – учитесь у детей, вникайте в них! И пусть они себе творят вольно в линиях, формах и красках. Не думают же деревья, красивы ли приносимые ими плоды.

Я получила право не думать, красивы ли приносимые мною плоды. Лавина красочных чувств выплескивалась на холст. Моя производительность восхищала профессора. Но этот репортаж из мира подсознательного мне скоро надоел. Хотелось проникнуть в вещь, стать ею, рисовать ее изнутри, хотелось собираться, а не растекаться мазками по холсту. И я спросила Чижека: