«Отныне и впредь все будет зависеть только от тебя, только от тебя».

Я не знал, что она имеет в виду, но не мог так сформулировать вопрос, чтобы она захотела ответить. Она выдавила крем мне на ноги и стала втирать его, не пропуская ни одного сантиметра кожи, даже задрала повыше тонкую хлопчатобумажную ткань моих шортов, чтобы охватить как можно большую площадь.

«Понимаешь, что я говорю?» — спросила она. Я не понимал, и она резко поднялась.

«Ничего, еще поймешь, — в ее голосе прозвучали ласковые нотки. — Обязательно поймешь. Каждый в конце концов решает для себя, что пора войти в дверь с надписью «ВЫХОД», и вот теперь пришло мое время сделать это».

Я видел, как она направилась к фургону. Видел отца — крохотное пятнышко посреди ближайшей ко мне взлетной полосы. Видел, как он машет руками, будто подавая сигналы идущему на посадку самолету, а потом обхватывает голову и зажимает ее ладонями. Его сигналы были путаными. Самолет разобьется.

В тот день я видел ее в последний раз. Не было ни споров, ни криков, ни побоев, ни интимных досмотров. Она вышла из фургона с сумкой в руке и, не оглядываясь, зашагала по шоссе, в противоположную от того места, где находился отец, сторону, а я так и остался сидеть у дороги, поблескивая кремом на солнце. Губы моей матери сложились в слово «ВЫХОД», когда она прошла мимо меня, странная полуулыбка озаряла ее лицо, такое решительное и спокойное, какого у нее сроду не было. И тут я понял. Она всегда имела в виду то, что говорила, всегда приводила угрозы в исполнение и никогда не делала того, чего не хотела. А теперь она уходит.

Головография

Отец прилег рядом со мной на мою раскладушку. Мне девять, скоро будет десять, отец как никогда печален, вот-вот заплачет, и точно — голова его затряслась, крупные слезы упали на подушку. Каким-то образом я чувствовал, что нужно взять его за руку, погладить по лицу, обнять за плечи. Но это казалось странным — прижимать к себе и успокаивать, как ребенка, такого большого и сильного человека, как он. Я был в замешательстве. Сквозь рыдания он выговорил: «Ты для меня всё». Он скользнул рукой под мою пижамную курточку и сгреб меня в охапку. «Я имею в виду здесь, — прошептал он мне в ухо, накрывая ладонью мою голову. — Здесь», — повторил он. Все, что я смог ответить, это «знаю, пап», ничего лучше мне придумать не удалось. Но и этих слов, казалось, хватило, чтобы унять его слезы, как и мне хватило того, что он вернулся в свою постель, — теперь уже плакал я.

Я надеялся, что эта фотография, будет резкой, хотел передать напряжение и пафос момента, но на бумаге все расплылось в кашу серых оттенков, острые грани стушевались в ничто.

Они пришли за нами, как Паника и обещал.

Он не сказал мне ни слова. То ли не был обеспокоен, то ли от беспокойства не мог говорить. Он не танцевал, но и не плакал. Большую часть времени он лежал в постели, ворочаясь с боку на бок, бубня нараспев какие-то рифмы и растирая кожу на голове, иногда надавливая на шишку, которая стала уже такой большой, что проглядывала сквозь черную шевелюру. Когда наконец, спустя 36 часов, он все же поднялся, то обнаружил меня по-прежнему сидящим на коврике, мой домик из лего вырос в особняк, поскольку некому было снести его, не было срывающей на нем раздражение Выход. Я лег ничком, прижавшись к коврику, и наблюдал за Паникой в одно из окон верхнего этажа. Он двигался медленно, восемь неловких механических шагов, и ноги его подкосились, он упал на колени, глубоко зарывшись пальцами в сухую почву. На лице его светилась странная улыбка, что обычно бывало прелюдией к чему-то, он раскрыл рот, собираясь что-то сказать, и не смог произнести ни звука. Но такое положение вещей его не устраивало. Он стал запихивать себе пальцы в глотку, вплоть до позывов на рвоту. Надо всегда напрямик высказывать свои мысли, любила повторять Выход, когда держала меня вверх ногами или прижимала к полу — щетка в одной руке, мой мишка в другой. И теперь я понял, что она имела в виду. Чтобы напрямик высказывать свои мысли, надо залезть к себе в рот и вытащить их оттуда, надо помочь правде выйти наружу. Панике это давалось нелегко. Все, что он хотел сказать, застряло у него в горле и, казалось, медленно душило его.

Вдруг он перестал бороться с немотой, бросился ко мне и на руках отнес меня на раскладушку. Его руки давили мне в грудь, пальцы скользили между пуговицами рубашки, голова наклонялась из стороны в сторону, словно он пытался увидеть что-то, затаившееся на моей груди. По-прежнему ни слов, ни причитаний, лишь тихое гудение, не обретавшее смысла у меня в голове, и, когда наши глаза встречались, в его взгляде можно было заметить только смущение, хотя что-то явно переполняло его. Я это видел: то, что застряло у него в горле, перекрывало ему доступ воздуха, и он все краснел и краснел, нависая надо мной, пока я не услышал, как что-то лопнуло. Я не знаю, что это было, но он забежал в фургон и стал выбрасывать на улицу одежду Выход: вылетая из двери, она парила в воздухе, рукава блузок наполнялись ветром, придавая вещам вид живых существ, колготки извивались, как змеи, оборачиваясь кольцами вокруг шляп. За одеждой последовали бутылки, банки, тюбики — все чистящие и моющие средства Выход, а также ее ведра, щетки, тряпки… При ударе о гудрон пластмассовые тюбики взрывались и паста разлеталась по щетине ее любимых щеток. Между приступами освобождения дома от малейшего напоминания о Выход Паника выглядывал из двери и смотрел вдоль обветшавших строений заброшенного аэропорта в сторону основной дороги.

Они.

Вдали какая-то машина взметала пыль, и я взял в кадр это мчащееся на нас облако. Машина меня не интересовала, со странным чувством покоя я наблюдал, как поднимавшаяся из-под колес пыль застила горизонт. Паника выскочил из фургона. Он был на взводе, тоненькая струйка крови сочилась из шишки на его голове, — похоже, он все-таки поразил эту мишень, в которую не раз прицеливался в лесу, в воде или в туннеле глубоко под землей.

«Нужно убираться отсюда не мешкая. Прямо сейчас, прямо сию секунду». Он поднял меня и забросил в фургон.

«Ты… — сказал он мне, глядя на меня в упор, — подопри спиной дверь, и если они попытаются открыть ее, навались со своей стороны и постарайся им помешать».

Он почти добрался до своей побитой машины, когда автомобиль с непрошеными гостями со скрежетом затормозил. Двое мужчин и женщина вылезли из салона и рванули наперерез — увидев, что Паника садится в машину, мужчины на бегу застегивали пиджаки, а женщина семенила метрах в двух позади, — по крайней мере, так это выглядело из маленького окошка фургона. Отец ухитрился забраться в машину и уже готов был завести мотор, когда один из мужчин преградил ему путь, чуть ли не обхватив руками капот, а другой стал открывать дверцу водителя. Женщина пробежала мимо них, направляясь прямиком к двери фургона. Я сделал то, что мне было сказано, и, навалившись спиной на дверь, уперся пятками в истертый ковер.

Я старался изо всех сил, но давление на дверь возрастало, при очередном толчке она хлопнула, когда я возвращал ее спиной на место, и этот хлопок прозвучал как эхо долетевшего с улицы громкого стука автомобильной дверцы о машину — один из мужчин, тот, что повыше, рывком распахнул ее, сломив сопротивление моего отца. А потом они вытащили Панику и, хотя он успел заехать им обоим как минимум по разу, скрутили ему руки за спину. Я продолжал стойко держаться, исполняя свой долг, как я его понимал, а за окном тем временем блеснули в блеклом солнечном свете два серебристых обруча и один из них сомкнулся на запястье отца, другой, по всей видимости, на руле. Дрожащей рукой, сотрясаясь от ударов в дверь, я запечатлел печальный момент.