Мы еще не можем прочесть самые ранние из найденных образцов письменности, и поэтому не можем быть вполне уверены в том, для передачи какого языка они использовались. Однако археологические находки дают веские основания предположить, что это была форма языка, который мы называем шумерским.

Несмотря на трудности, связанные с работой с мертвым языком, который, очевидно, не связан ни с каким другим известным нам языком, за последнее время был достигнут значительный прогресс в понимании шумерского языка. Это был язык того типа, который мы называем «агглютинативным» (что означает «склеивающийся вместе»). Вместо того чтобы изменять окончания слов, как это происходит в большинстве знакомых нам языков, этот язык сохранял корни слов в неизменном виде и, чтобы изменить смысл, «приклеивал» к ним различные частицы. В самой древней письменности просто использовались рисунки для изображения всего, что должно было быть записано. Это было совсем просто, пока хозяин магазина хотел сделать такую запись, как, скажем, «пять свиней», которую можно было изобразить приблизительно так:

Но изобразить рисунками глаголы обычно было труднее. Шумерские изобретатели письменности зачастую преодолевали эту трудность, рисуя какой-нибудь конкретный предмет, передающий смысл глагола. Например, так как нога используется либо для ходьбы, либо для стояния на месте, то рисунок ноги могли использовать для обозначения глагола «ходить» и «стоять».

Изображение головы с выделенным ртом и кусочком хлеба рядом с ним ясно представляло смысл глагола «есть». Птица, сидящая на яйце, была одним из способов изобразить смысл глагола «рождать».

Целым классом слов, которые писцу очень часто приходилось писать с самого начала изобретения письменности, были имена собственные, которые, очевидно, необходимо было вносить в храмовые списки при приеме и при выдаче продукции. Если человек, доставивший свою продукцию на храмовые склады, обладал простым незатейливым именем, которое на шумерском языке составляло короткое предложение, то тогда, возможно, не возникало трудностей, так как элементы его имени можно было написать при помощи обычных шумерских пиктограмм. Однако другие имена, особенно нешумерские, вполне могли не иметь смысла для писца, и поэтому могло оказаться невозможным записать их посредством пиктограмм. Единственным способом для писца обойти эту трудность было разделить такое имя на слоги и изобразить каждый слог в виде шумерской пиктограммы, которая была бы ближе всего по звучанию к этому слогу. Принцип был такой же, как если бы мы взяли, скажем, имя «Digby», которое в современном английском языке не имеет смысла, и изобразили бы его при помощи рисунков, означающих «dig» (копать – англ.) и «bее» (пчела – англ.). Такое средство было гораздо легче широко применять в шумерском языке, нежели это можно было бы делать в английском, так как большинство слов шумерского языка состояли из одного-единственного слога.

Значок шумерской письменности, используемый таким образом с учетом только его звуковой оболочки безотносительно предмета, который он первоначально изображал, известен нам как «силлабограмма». Один и тот же значок мог, конечно, быть пиктограммой или силлабограммой в зависимости от того, как его использовали. На самом деле шумерские писцы очень быстро упростили формы своих изначальных пиктограмм, так что вскоре в большинстве из них уже нельзя было узнать рисунки (рис. 26).

Рис. 26. Развитие идеограммы

На этой стадии слово «пиктограмма» уже больше не подходит, так что вместо этого используется термин «идеограмма» или «логограмма». Но принцип остается, и один и тот же символ мог быть и идеограммой, и силлабограммой в соответствии с тем, как его применял писец.

По мере развития идеи использовать письменность для записи более сложных вещей, чем простые списки, система силлабограмм развивалась в том направлении, чтобы с большей точностью отражать другие вещи. Вначале написанное предложение было всего лишь очень грубым вариантом, приблизительно соответствующим сказанному предложению, так как невозможно было отразить все мелкие элементы речи с такими значениями, как «к», «с», «от», «из» и так далее. К примеру, идеограмма слова «царь» произносилась как «лугала» (или, возможно, просто «лугаль»), и в реальной шумерской речи слова «царя» и «к царю» произносились бы соответственно как «лугал-ак» и «лугала-ра» (или как-нибудь очень близко к этим формам). В самой древней письменности эти суффиксы были бы опущены, и, если писец хотел написать «царя», «к царю» или любую из других упомянутых форм, он просто написал бы идеограмму «лугала» и предоставил бы читателю этого документа решать по общему содержанию, какую форму слова он имел в виду. (Из нашей практики пропускать соответствующие слова в телеграммах мы знаем, что это не делает написанное непонятным, хотя, безусловно, ограничивает его возможности.) Пока на шумерском языке писали только простые вещи, первоначальная система не вызывала трудностей, но, как только делались попытки записать что-то более сложное, могла возникнуть неясность. Шумеры, которые уже изобрели концепцию силлабограммы в связи с именами собственными, преодолели это затруднение, применяя тот же самый принцип. Давайте предположим, что шумерский писец хотел изобразить, избегая возможной двусмысленности, слова «к царю», то есть «лугала-ра». Еще не существовало символа для слога «ра» в значении «к», зато существовал глагол «ра», означавший «ударить», у которого имелась идеограмма. Используя идеограмму «ра – ударять», но не обращая внимания на ее первоначальное значение и думая только о ее звуковой оболочке, писец мог легко изобразить «лугала-ра», то есть «к царю». (Как только такая система прочно вошла в практику, слова «лугала-ра» уже нельзя было спутать с предложением, означающим «царь ударил», так как в живой шумерской речи последнее имело бы несколько других элементов, которые пришлось бы записать, если бы имелось в виду такое предложение.)

В конце концов, самым важным последствием использования силлабограмм была предоставляемая ими возможность точно изображать на письме языки, отличные от шумерского. Главным языком, о котором здесь идет речь, был семитский язык, который мы называем аккадским. К 2500 г. до н. э. в Месопотамии было уже много семитов, и было очень кстати иметь возможность отражать в письменном виде язык этого народа. Для простых или обычных высказываний идеографическое письмо подходило и для аккадского, и для шумерского языков. Чисто идеографическое письмо могло, однако, быть очень двусмысленным в более сложных высказываниях на аккадском языке, и поэтому часто слоговое письмо оказывалось жизненно необходимым. Как следствие использования слогового принципа, к 2400 г. до н. э. писали уже на аккадском языке, и его же повсеместно использовали для довольно-таки длинных надписей спустя век. К древневавилонскому периоду (начало 2-го тысячелетия до н. э.) по-аккадски было так удобно писать при помощи слоговой клинописи, что мы находим не только своды законов, деловые документы, литературные произведения и религиозные сочинения, написанные на нем, но и тысячи официальных и личных писем.