Рик взял кассету у меня из рук, подошел к стоявшему в углу магнитофону и вставил кассету. На эквалайзере зажглись разноцветные огоньки, поднялись и тут же упали под аккомпанемент ровного шипения. Огоньки продолжали плясать, шипение превратилось в дыхание, а затем в голос Бернарда.

– Если вы слушаете… Если вы слушаете эту запись, значит, я все-таки решился.

Голос звучал непривычно, не только из-за пленки, которая изменяет естественный тембр, но и потому, что он был гулким, как будто Бернард обращался к нам со дна каменного колодца. Я подался вперед, сложив ладони вместе.

– Рик, я послал запись тебе, потому что так будет лучше всего. Я знаю, что ты прослушаешь ее и примешь верное решение – расскажешь о ней Дональду и Алану. Без обид, ребята, но если бы я послал кассету кому-то из вас, не уверен, что вы рассказали бы о ней Рику или даже друг другу. Но я знаю, что ты, Рик, поступишь правильно. Ты наш главарь. Наш атаман.

Я встретился взглядом с Дональдом, а затем с Риком. Атаман был главой Султанов, нашей детской банды. После гибели Томми атаманом стал Рик. Титул, по сути, был шуткой, я не вспоминал о нем много лет, но само слово оживило картины прошлого, и у меня возникло подозрение, что именно этого Бернард и добивался. Хотя к концу он и превратился в собственную тень, практически всю свою жизнь Бернард занимался продажами и, как всякий хороший торговец, знал, как общаться с людьми и вызывать у них нужную или желаемую реакцию. Если говорить менее доброжелательно, он умел манипулировать людьми.

– Я попросил работников почтовой службы придержать конверт и отослать его в определенный день, – продолжал Бернард. Его голос сопровождался слабым жутковатым эхом. – Я прикинул, что к тому времени, как вы ее получите, я уже со всем… покончу. Уверен, что у вас остались вопросы, что вы расстроены и наверняка злы на меня за то, что я сделал, но, поверьте мне, так лучше. Рик, ты, наверное, считаешь меня слабаком, трусом, да? По крайней мере, вслух, хотя в душе и знаешь, что это не так. Дональд, ты просто грустишь и язвишь, и готов поспорить, что ты, Алан, как всегда погрузился в себя и от всех отстранился. Мы так давно друг друга знаем, слишком давно. Но не странно ли спустя столько лет задаваться вопросом, можно ли в принципе до конца понять другого человека? Мы дружили с самого детства, многое пережили вместе, но у нас все еще остались тайны. У нас всех. Никто не является точно, определенно тем, кем кажется, так? Мы ведем себя по-разному с разными людьми, и, может быть, совсем иначе, оставаясь в одиночестве. Все сводится к этому. Ночью, когда каждый из нас ложится в постель, глядит в потолок и вспоминает прошедший день, обдумывает все, сделанное за сегодня, и то, что будет завтра, когда мы остаемся наедине с богами, к каким уж там каждый обращается в темноте… только тогда слетают все маски, и остаемся только мы. Только мы и те, кто… или что мы есть.

Раздался какой-то неопределенный звук и снова шипение.

– Это все? – спросил я.

Рик отрицательно покачал головой и поднял руку, как регулировщик движения, приказывающий машинам остановиться. Снова появился звук дыхания, потом щелчки. Бернард остановил запись, потом запустил. Когда он заговорил опять, его голос звучал как прежде: далеко и почти искусственно.

– Вы никогда не думали о том, почему мы подружились? Не задумывались об этом всерьез? Последние несколько недель я много думал, вспоминал прошлое, хорошие времена и дурные – все, какие были, – конечно, насколько мог. Когда я был маленьким, моя мать сказала, что в этой жизни можно считать себя везунчиком, если удастся найти одного или двух настоящих друзей, которые будут рядом, что бы ни случилось. Это если повезет. – Бернард тихо язвительно рассмеялся. – Разве не странно, что все эти годы мы держались вместе? Все мы родились в рабочих семьях, тут, в городке, но… на этом сходство между нами и заканчивается, так ведь? Еще в школе все этому изумлялись. Парни вроде нас, такие непохожие друг на друга, могли дружить в детстве, но в старшей-то школе каждый должен был пойти своей дорожкой, найти собственную подходящую компанию. Но мы не разошлись. И даже сблизились, правда же? В некотором смысле, по крайней мере. Мачо Рик, заучка и лучший ученик Дональд, Алан, мятежник без цели, Томми, рубаха-парень, наш обаятельный главарь… и я. Шут, болван. – Голос Бернарда оборвался, что-то щелкнуло, и наступила тишина.

Я посмотрел наружу сквозь дальнее окно. Шел легкий снег. Казалось бы, уже слишком поздно для снега, но здесь и сейчас он был такой же реальностью, как искаженный голос Бернарда, как будто обращавшийся к нам из могилы.

– Господи боже мой, – негромко сказал Дональд. – Много там еще?

– Он звучит так, будто говорит из могилы, – услышал я собственный голос.

– Подозреваю, он все это записывал в том подвале, – сказал Рик. В тот же момент шипение сменилось новым громким щелчком. – Потому и кажется, что он говорит издалека – цементные стены искажают голос.

– Я не дурак, я знаю, как на меня смотрели другие, – продолжил Бернард уже спокойнее. – Все, кроме вас, понятное дело. Мы отлично умели не обращать внимания на недостатки друг друга. Между нами всегда была связь, что-то общее. Рик, мы с тобой – единственные дети в семьях, мы оба знаем, каково это, – все достоинства и недостатки такой жизни. Никто на нас никогда не давил, правда ведь? – Тяжелое дыхание, шорох. – А ты, Дональд, старый добрый Донни, мы оба знаем, каково это – отличаться от других. Быть выброшенным за борт, осмеянным… затравленным. Мы с тобой знаем, что такое одиночество, да, Донни? Навязанное извне или принятое по собственной воле, одиночество нам хорошо знакомо.

Я быстро взглянул на каждого, когда прозвучали их имена. Никто не поднял глаз.

– Алан, мы оба знаем, каково это – жить без отца, – продолжил Бернард. – Каково расти с матерью-одиночкой, любить ее и оставаться близким с ней, и сколько дряни люди способны свалить тебе на голову из-за этого. Маменькины сынки, ты и я… И гордимся этим, да-а? – Он рассмеялся негромко и на этот раз как будто искренне. – А потом я вспоминаю Томми и принимаюсь гадать… что было общего у нас с ним? Я очень долго думал, крутил все так и эдак – и наконец сообразил: в чем-то Томми был похож на каждого из нас. Если взять лучшие наши черты и собрать их вместе, получился бы Томми.

Дональд, который сидел, уставившись в пол, слегка кивнул. Рик повернулся к нам спиной и стоял перед окном, глядя на снег. Но мы все знали, что Бернард был прав: Томми был лучшим из нас.

– Алан, я всегда жалел тебя из-за того, что ты был рядом, когда это случилось. После того, как он умер, каждый день думал: не останься я тогда в школе после уроков, то был бы с вами. Может быть, первым вышел бы из автобуса. Может быть, оказался бы на дороге вместо него. В этом было бы больше смысла…

У меня сжалось горло, и я едва сумел сдержать слезы. В тот день я шел в паре шагов позади Томми, и с тех пор меня не покидала та же самая мысль. Что я легко мог оказаться на его месте. Что, возможно, я должен был оказаться на его месте.

– Но у нас есть кое-что общее. То, что знаем мы все, – испустив долгий вздох, продолжил Бернард. – Боль. Нам всем знакома боль – и ярость, что следует за ней по пятам. Да, ярость нам тоже хорошо знакома. Ярость от того, что мы так и не стали теми, кем могли, должны были стать. Мы все обладаем особым талантом: недотягивать.