многозвучного, расплывчатого сумрака детства. Вырос-то он в деревне, и его чувства уверенно и охотно вбирали все сельские приметы этой поры года и ее трудов.

Он почти уснул, но от внезапной остановки пробудился. Дорогу пересекала промоина, в которую и уткнулись передние колеса, а лошадь с радостью остановилась, опустила голову и в ожидании наслаждалась передышкой.

Когда экипаж резко замер, Махольд встрепенулся, собрал вожжи в кулак, улыбнулся, еще не вполне стряхнув дремоту, окинул взглядом лес и небо, по-прежнему солнечные и ясные, и привычно прищелкнул языком, побуждая лошадь продолжить путь. Затем выпрямился, поскольку спать днем не любил, и раскурил сигару. Экипаж неторопливо покатил дальше, две женщины в широкополых шляпах высунулись из-за длинной вереницы мешков с картошкой, поздоровались.

Вершина была уже близко, и лошадка подняла голову, взбодрившись и с надеждой ожидая, что уже скоро побежит вниз по склону родного холма. И тут впереди, на светлом горизонте, возник человек, путник, секунду он стоял свободный, высокий, объятый лазурью, потом стал спускаться и сделался серым и маленьким. Мужчина подходил все ближе, худой, с небольшой бородкой, в потрепанном платье, явно привычный бродить по дорогам; шагал он устало, с натугой, однако учтиво снял шляпу и пожелал доброго дня.

– И вам доброго дня, – отвечал доктор Махольд, провожая взглядом незнакомца, уже прошедшего мимо, и вдруг осадил конягу, привстал, посмотрел назад поверх скрипучей кожаной крыши и окликнул: – Эй, послушайте! Можно вас на минутку?

Запыленный путник остановился. С легкой улыбкой взглянул на доктора, опять отвернулся, словно бы в намерении идти дальше, но потом все же передумал, послушно пошел обратно.

Сейчас он стоял подле низкого экипажа, со шляпой в руке.

– Далеко ли путь держите, коли не секрет? – воскликнул Махольд.

– Куда дорога ведет, в сторону Берхтольдсэгга.

– Сдается мне, мы знакомы, а? Только я никак не вспомню ваше имя. Вы-то ведь знаете, кто я?

– Полагаю, вы – доктор Махольд.

– Ну так как? А вы? Как вас зовут?

– Вы, господин доктор, определенно меня знаете. Когда-то мы сидели рядом в классе учителя Плохера, и вы, господин доктор, списывали у меня латинские упражнения.

Махольд быстро соскочил наземь, посмотрел путнику в глаза. Потом, смеясь, хлопнул его по плечу:

– Точно! Стало быть, ты – достославный Кнульп, и мы – школьные товарищи. Дай же пожать тебе руку, старина! Мы ведь определенно лет десять не виделись. Все еще странствуешь?

– Все еще. Становясь старше, предпочитаешь хранить верность привычному.

– Тут ты прав. И куда же направляешься? Опять в родные края потянуло?

– Угадал. В Герберсау иду, там у меня небольшое дельце.

– Ну-ну. Из твоих-то кто-нибудь жив?

– Никого уже не осталось.

– Выглядишь ты, Кнульп, не сказать чтобы моложаво. А ведь нам всего-то чуть за сорок. И нехорошо с твоей стороны, что ты хотел вот так просто пройти мимо меня… Знаешь, по-моему, тебе нужен доктор.

– Чепуха. На здоровье я не жалуюсь, а на что жалуюсь, того никакой доктор не излечит.

– Ну, это мы еще посмотрим. Садись-ка в экипаж, поедешь со мной, заодно и потолкуем.

Кнульп отступил немного назад, снова надел шляпу. А когда доктор хотел помочь ему сесть в экипаж, со смущенным видом запротестовал:

– Ах, не стоит беспокоиться. Лошадка не сбежит, пока мы тут стоим.

Он вдруг сильно закашлялся, и врач, который уже понял, в чем дело, решительно подхватил его и усадил в экипаж.

– Ну вот, – сказал он, трогая с места, – сейчас взберемся наверх, а дальше можно и рысью, через полчаса будем дома. Тебе незачем пускаться в разговоры, с твоим-то кашлем, после поговорим… Что?.. Нет, никаких возражений, больному дóлжно быть в постели, а не на дороге. Знаешь, ты тогда частенько выручал меня с латынью, а теперь настал мой черед.

Они поднялись на гребень холма и, свистя тормозом, спустились по длинной седловине; напротив уже завиднелись над плодовыми деревьями крыши Булаха. Махольд придерживал вожжи и следил за дорогой, а Кнульп устало, но все же с некоторым удовольствием отдался ощущению езды и насильственному гостеприимству. «Завтра, – думал он, – или самое позднее послезавтра двину дальше, в Герберсау, коли силенок достанет». Он уже не был тем вертопрахом, что попусту растрачивал дни и годы. Старый, больной человек, он хотел только одного – перед смертью еще разок повидать родные края.

В Булахе друг сначала провел его в гостиную, угостил молоком и хлебом с ветчиной. Разговор при этом шел о всяких пустяках, и мало-помалу они восстановили былую доверительность. Тогда только врач учинил ему допрос, к которому больной отнесся добродушно и слегка насмешливо.

– Ты вообще знаешь, что с тобой? – спросил Махольд под конец осмотра. Спросил вскользь, как бы невзначай, за что Кнульп был ему благодарен.

– Конечно, знаю, Махольд. Это чахотка, и что осталось мне недолго, тоже знаю.

– Эх, кто бы ведал! Но тогда ты должен и понимать, что тебе требуются постель и хороший уход. Пока что останешься здесь, у меня, а я тем временем позабочусь о койке в ближайшей больнице. Ты, милый мой, что-то совсем пал духом, соберись – и все опять образуется.

Кнульп снова надел сюртук. С лукавым выражением на худом, сером лице повернулся к доктору и добродушно произнес:

– Ты принимаешь во мне такое участие, Махольд. Что ж, изволь! Только от меня многого не жди.

– Посмотрим. А сейчас посиди на солнышке, пока оно светит в сад. Лина приготовит тебе гостевую постель. За тобой, Кнульпик, глаз да глаз нужен. Ну куда это годится – чтобы, как нарочно, человек, всю жизнь проведший на солнце и на воздухе, испортил себе легкие!

С этими словами он ушел.

Экономка Лина отнюдь не обрадовалась и упорно не желала допускать этакого бродягу в гостевую комнату. Но доктор прервал ее протесты:

– Полно, Лина. Этому человеку совсем недолго осталось, и пусть у нас ему напоследок будет хорошо. Кстати, он всегда был чистоплотным, ну и прежде чем уложим в постель, отправим его в ванну. Приготовьте для него одну из моих ночных рубашек и, пожалуй, мои зимние домашние туфли. И не забудьте: он мой друг.

Кнульп проспал одиннадцать часов, а туманное утро продремал в постели, где только мало-помалу вспомнил, у кого находится. Когда вышло солнце, Махольд разрешил ему встать, и теперь, после обеда, оба сидели за бокалом красного вина на солнечной террасе. От вкусной еды и полубокала вина Кнульп взбодрился и стал разговорчив, а доктор выкроил часок, чтобы еще раз поболтать с чудаковатым школьным товарищем и, быть может, что-нибудь разузнать о его далеко не заурядной жизни.

– Значит, ты удовлетворен прожитой жизнью? – с улыбкой