Я отвечаю: Тут ты прав; дело в том, что, собираясь произнести перед тобою эту речь о пороках старости, я наскоро запомнил ее темы, как это обычно делается, — представив, что вот здесь стоит стул, а там — зеркало на гнутых ножках, и положив на стул то, что старики не хотят ничего великого, но лишь полезное, и что привязанность к жизни делает их бесстыдными, а под зеркалом оставив то, что нечувствительность заставляет их в еде предпочитать остроту, а в музыке — высокие и резкие ноты и созвучия, и так далее; но так как мы с тобой произносим речи в темноте, то я и забыл, где что у меня оставлено, и начал говорить, как Бог на душу положит. Что же до его намерений против нас, а равно и причин его недружелюбия, то у меня было и на этот счет кое-что, чем я не преминул бы с тобой поделиться, если бы вспомнил, на какой стул положил эту мысль.

Тогда Филипп говорит: «Я думаю, нам следует разделить с Демокритом его молитву, чтобы из окружающего воздуха нам навстречу выходили лишь образы благоприятные и соответствующие нашей природе. Теперь же нам пора, мешкать здесь ни к чему; пойдем, да поосторожнее — ибо я начинаю привыкать к темноте и вижу, что вон там в самом деле стоит стул, и не один».

Пойдем, говорю я.

Ваш Кв.

9 мая

Дорогой FI.,

скажу, продолжая свой рассказ, что мы свернули влево от двери, из которой вышли, и шествовали без особенных препятствий. Поскольку в этом доме мы были наподобие киммерийцев, чувства у нас обострились, и мне уже не первый раз казалось, что я слышу где-то позади приглушенный металлический звук, вроде примерки цепей, который не удалялся и не приближался, и Филипп подтвердил, что он тоже это слышит; но поскольку этот звон пока ничем явно не угрожал, мы не стали ломать над ним голову. Скитаясь так некоторое время по коридорам, обшитым дубовыми панелями, мы наконец наткнулись на одну из тех замечательных вещей, коим посвящают свой досуг и расточительность люди, не желающие уверять природу в том, что кадка с пальмой является ее полномочным представительством в их квартире. Забрезжил свет, потом расширился, и влево от нашего пути, ослепив непривычные глаза, развернулась великолепная оранжерея.

Через железный порог с благоговением ступили мы под полукруглый стеклянный свод на железном каркасе, венчавший на высоте не менее тридцати футов очень длинное помещение; сколько я мог судить, оно было позднейшей пристройкой, простиравшейся между двумя старыми частями здания и имевшей вход лишь со второго этажа, по которому мы блуждали уже больше часа, все еще не видя пути к выходу. Стекло, сквозь которое в оранжерею лился дневной свет, не было окрашено, однако огромное воздушное пространство, представшее нашим глазам, было насыщено красноватым цветом, возможно, вызванным обильными испарениями от растений и почвы или иными причинами, мне неведомыми. Дорожка, усыпанная гравием, тянулась между буйных зарослей экзотической растительности, ронявшей нам под ноги листья и цветы разнообразных очертаний и таких расцветок, которые заставляли усомниться в том, что в природе нет ничего безвкусного; острый запах одновременного цветенья многочисленных видов, никогда не сливавших свои ароматы в естественной среде, дурманил нам головы; резкий клекот и трели, звучащие странной гармонией, свидетельствовали о племени пернатых, населяющем этот сад, а раскачивающиеся над нашими головами ветви, коих не трогал ветер, говорили о том, что здешние обитатели достаточно осведомлены о человеке, чтобы не искать его общества. Восхищение заставляло Филиппа то и дело присвистывать, меж тем как я озирался в зеленых сплетеньях и узорах с неутихающим подозрением, ибо вследствие фокусов, кои не уставал вытворять с нами этот дом, «всё в Гипате мне казалось людьми», как говорит Апулей, и я не мог уверить себя, что плауны и папоротники обойдутся с нами гостеприимнее, чем аквариумы и люстры.

Наконец наш ход замедлился под двумя деревьями-близнецами, кои стояли с обеих сторон тропинки, смыкаясь над нею в недостижимой вышине. Задрав головы, мы смотрели на могучий ствол, подобный колонне и покрытый ноздреватой корой, который на высоте примерно трех человеческих ростов расходился надвое, украшаясь чем-то напоминающим гроздья сосновых шишек и повершаясь коническим султаном белесого конского волоса.

По некотором молчании я высказал предположение, что перед нами прекрасный образчик сигиллярии. Филипп неуверенно возразил, что они давно вымерли. Только я собрался сказать ему, что знал одного человека, о котором тоже думали, что он умер, в то время как он просто заснул у себя в погребе, куда спустился посмотреть, не осталось ли там чего, как вдруг Филипп, схватив меня за руку, прошептал: «Смотри!» Проследив за его взглядом, я увидел в зарослях лесного хвоща, разросшихся у корней сигиллярии, застоявшуюся лужицу воды, а подле нее — явственный отпечаток копыта, края которого еще не успели оплыть. Мы огляделись в поисках пугливого ориби, следящего за нами печальным взглядом из высокой травы, но вместо него увидели совсем другое существо. В перистых зарослях показался зверь добрых четырех футов от головы до корня хвоста, с высоко поднятой спиной; его темно-серую шерсть прочерчивали продольные белые полосы, переходившие на длинном, сильном хвосте в череду узких пятен. Вытянутая морда с острыми ушами и широкими ноздрями украшалась парой клыков, далеко выступавших из верхней челюсти, придавая их носителю выражение заинтересованной неприязни. Мягко ступая по влажной почве, хищник прошел в нескольких шагах от нас, успевших прижаться к шершавому стволу сигиллярии, и вот уже лишь утихающее колыхание кустов, в которых сквозили напуганные ящерицы, напоминало об ударе гибкого хвоста; одновременно в глубине зарослей мы увидели еще одну серую спину в полосах, мелькнувшую и скрывшуюся от нашего взгляда. Мы приуныли, понимая, что нашему ориби угрожает смертельная опасность, если он разгуливает здесь так беспечно, и я хотел было высказаться о странных прихотях барона, тешащего себя если не зрелищами кровавых пиров, то во всяком случае их учреждением, как вдруг Филипп с возгласом удивления, выйдя из-за сигиллярии, указал пальцем вниз, на то место, где только что прокрался клыкастый зверь: под корнями колючего кустарника были видны его следы — и это были, хоть нам и трудно было в это поверить, те же самые копытца, которые мы заметили у воды. Трепетный ориби и его зубастый враг оказались одним существом! Мы переглянулись, пожимая плечами, и нагнулись над следами, будто они могли объяснить, что за копытный хищник бродит по оранжерее Эренфельдов. За моей спиной к стеклянному своду вздымалось могучее растение, десять минут как окрещенное сигиллярией: после этого умеренность в предположениях выглядела бы упадком духа, и я прервал молчание гипотезой, что мы только что имели честь столкнуться с одним из представителей отряда кондиляртр, мелких всеядных животных, чьи останки в изобилии находят в Европе, Азии и Северной Америке. У них массивные скуловые дуги, а ключицы нет, астрагал же имеет заднее отверстие, что должно как-то сказываться на игре в бабки.

Филипп сказал, что он понимает, что сказать «вымер» было бы столь же предсказуемо, сколь и бессмысленно, поскольку у меня наверняка найдется кто-то из знакомых, чей пример в этом случае снимет все вопросы; однако ему хотелось бы знать, почему «шутливая Флора», как ее зовет Марциал, решила высыпать запас своих шуток в этой оранжерее и чего стоит нам ожидать в опасении, что безжалостность ее проделок окажется сравнимой с их вычурностью. Этот резонный вопрос, однако, остался без ответа, ибо, в разгаре речи повернувшись ко мне и увидев нашу сигиллярию с той стороны, откуда мы доселе на нее не смотрели, Филипп, прервав сам себя, в третий раз за последнюю минуту указал мне на нечто, привлекшее его внимание. На коре неясно читались несколько букв, вырезанных ножом, кажется, довольно давно.