На это ничего не ответили Хрисанфу, хотя могли бы укорить инока за то, что он первым поспешил из монастыря, не подумав о быстрых ладейках, забыв о том терпении, к какому сам же призывал. Но уж решили во всем положиться на провидение Господне.

Здесь Месяц посмотрел на север и воскликнул:

– Богородица с нами!…

И все также глянули на север и увидели там плывущие льды. Тогда Копейка и Хрисанф показали остальным, как нужно поднимать парус. Потом долго шли под парусом, иногда помогая веслами. Обходили льды с юга. Ветер несколько раз менялся, звездам не было счета, но с середины ночи они закрылись тучами, и кормчий Копейка потерял направление. Все вповалку легли спать, и только Копейка сидел до света, сторожа льды. В утренних сумерках он разбудил всех и показал им на восток. Там, сквозь легкую дымку разглядели два белых пятна, два паруса. Над гладью воды далеко разносились звуки всплесков весел…

Тогда беглецы тоже взялись за весла, но парус не поднимали, потому что ветра почти не было. К тому же с парусом боялись быть замеченными. Их выдало бряцанье кандалов: у Михаила, Фомы и у новгородца Вереты руки были закованы. На ладейках услышали стук железа. И закричали иноки, что видят беглецов, и приказали им остановиться. Тогда Копейка повернул на север, к виднеющимся белой полосой льдам. Гребцам же сказал, чтоб они собрались с силами, а не расслаблялись в страхе. Здесь Иван Месяц крикнул монахам о Соловецкой Богородице, которая сегодня покровительствует беглецам, и призвал иноков оставить погоню, поскольку она есть пустая затея. На ладейках не ответили, а только сильнее налегли на весла. Дымка рассеялась, и уже хорошо видели друг друга.

Тем временем спереди все были ближе льды, но Копейка и не думал сворачивать. Гребцы спросили его, не собирается ли он разбить лодку и потопить всех. Копейка же сказал им, чтобы именно теперь они перестали озираться и тратить силы на разговоры, и еще сказал им поработать веслами так, как никогда не работали. Иначе, предупредил кормчий, им от погони не уйти; и тогда падут батоги им на ребра, и цепы ударят по зубам. А Месяца, сына боярского, попросил Копейка к себе на корму. Месяц тотчас пересел; нос лодки оттого чуть приподнялся над водой, и, встретившись со льдом, лодка не уткнулась в него, а на треть своей длины выехала на него. Льдина же эта была не маленькая – целое ледяное поле, которое простиралось так далеко, куда хватало глаз. Засмеялся хитрый помор и сказал всем выходить на лед.

Когда вытянули лодку из воды, то увидели, что стоит она ровно, не заваливается на бок, и тогда разглядели узенькие деревянные полозья, прибитые к днищу с обеих сторон вдоль киля. И поняли назначение этих полозьев. А Копейка все посмеивался и говорил, как быть дальше. Вдохновленные появившейся надеждой, беглецы взялись за борта лодки, подтолкнули ее вперед и все быстрее, быстрее, и уже бегом погнали ее на запад. Тут монахи на ладейках расчухали, что произошло) и закричали, разъяренные, и, побросав весла, открыли стрельбу. Узники слышали пять выстрелов. Значит, у иноков были с собой пять пищалей-ручниц. Три пули улетели неведомо куда; четвертая пуля чиркнула по льду недалеко от бегущих – над тем местом поднялось легкое снежное облачко, а лед отозвался затихающим «тью… тью… тью…». Пятая нуля ударила в борт лодки, изрядно подпортив его возле уключины, и задела оковы на руках Фомы. Оковы от того дернулись так сильно, что поранили до крови запястья Фомы.

Так спаслись от преследования. Когда добрались до противоположного края льдины и столкнули лодку в воду, монастырских ладеек уже не увидели. После этого еще три дня пробивались таким же образом: то шли на веслах, то бежали по льду. А в одном месте едва не потонули все, ибо попали между двух сходящихся льдин. Однако успели вытащить лодку из воды. Здесь одна льдина пошла поверх другой и, уперевшись острым краем в корму, с полверсты волокла лодку перед собой. Сначала боялись, но быстро пообвыкли и скоро возрадовались, так как увидели, что великая морская сила увлекала их в попутном направлении, на запад. Потом поднялся северный ветер, который Копейка называл почтительно «сиверко», и погнал льды в Онежскую губу.

– Господи! Неужто удалось!…

Поставили парус. Был сильный крен, была отчаянная качка на разгулявшихся волнах. Кормчий Копейка правил к волнам наискосок: лодка не падала с гребня в пучину, а соскальзывала, затем плавно взмывала на новый темно-свинцовый пенный вал. Копейка знал свое дело… Ветер посвистывал в парусе, на юге все тише скрежетали сталкивающиеся и крошащиеся льды, серые тучи неслись над самым морем. Когда лодка черпала бортом воды, у Месяца замирало сердце. Но Копейка улыбался – это значило, что все шло хорошо.

Инок Хрисанф молился, вознося руки к небесам:

– Я возопил к Тебе, о Господи, и Ты услышал мой глас. Якоже разбойника оправдал еси… помяни мя, Господи, в Царствии Твоем… человеколюбец…

Хрисанф стоял на коленях спиной к мачте. В утлой лодчонке было мало места для его действа – когда Хрисанф кланялся, он задевал лбом острые колени Копейки. Иван Месяц берестяным ковшом вычерпывал из лодки воду – тоже поклоны бил; и работе этой не виделось конца, ибо едва лишь ковш начинал задевать за днище, как новый гребень, шипящий и бурлящий, тут же перемахивал через низкий борт. Время от времени движения ковша замедлялись и совсем замирали – это Месяц, будучи не в силах бороться с дремотой, погружался в нее. Тогда ему грезилось одно и то же – будто из-за моря, из-за северной земли плывет к нему золотая ладейка с янтарными парусами. Видение исчезало после окрика кормчего; Месяц пробуждался и с новыми силами брался за черпак.

Устье речки Кемь Копейка сумел отыскать даже затемно – знал всякие приметы, но не говорил о них. Все были несказанно рады берегу и верили уже в свое спасение, однако сомневались, действительно ли они вошли в Кемь или это какая-то другая река – ведь немало их носило по морю и ветрами, и течениями, не мудрено было сбиться с пути; а приметы отыскать глухой осенней ночью казалось делом немыслимым; и только звезды показывались временами в разрывах меж туч – совсем ненадолго, и ничего не освещали. Так Самсон Верета, купец новгородский, бывавший однажды в Кеми, сказал Копейке о своих сомнениях. Но кормчий в скором времени показал ему на бледные огоньки селения Кемь. Верета согласился – похоже. И все восхитились умением кормчего.

В селении этом в славном доме купцов, корабелов-мореходов, рыбаков и зверопромышленников жил брат Копейки – Игнат Кемлянин, торговец, известный по всему Поморью, а также в Лапландии и на северном берегу Норвегии, а также в некоторых городах ганзейских. Самсон Верета тоже знал его и даже вел когда-то с ним торговлю. И весьма хвалил его. Оборотист был кемлянский купец; и имеющий дело с ним всегда получал большую выгоду – оттого дело его, всем желанное, росло, а сам Игнат был всеми любим. По любви этой или, может, за малый рост люди прозывали Кемлянина между собой Игнашкой. А было Игнашке полета лет. Дело свое он начинал в Соли Вычегодской еще мальчишкой – под широким крылом Аникея Строганова. Пригретый по-родственному, по-поморски, он вначале варил соль, потом, подросши, учил варить ее других. А сам все по сторонам посматривал, ибо тесно было Игнашке в солеварнях. Вскоре сладился Кемлянин с топориком; своими руками, по-поморски, построил корабль и отправился торговать солью в дальние земли. И благословил его Аникей Строганов на собственное дело – увидел в Игнашке пользу. Помог ему на ноги стать, а уж после за его посеребрившуюся руку взялся и сам ступил дальше на север. Кемлянину с таким мощным покровителем жилось преспокойно: ни разбойника, ни татя, ни беса, ни царя московского не боялся ибо были влиятельны и богаты Строгановы невообразимо. После царя Иоанна они сами были как будто цари – и торговали, и судили, и наказывали, и строили города, и торили дороги, и владели обширными землями; а также бывало Строгановы ссужали деньгами царскую казну и, бывало, подсказывали царю выгодное дело; сами из уважения к государю ставили себя много ниже царского трона, но частенько случалось, что могли бы и выше поставить, занестись. Не заносились. Должно быть, Иоанн понимал это и ценил; за преданность и поддержку жаловал новыми землями – Каму едва не всю подарил да реку Чусовую. И Строгановы не скупились, золотом-серебром отдаривались. Оттого выходило – еще больше имели золота-серебра. Мудро строили жизнь и дело.