Во времена Яноша Хуньяди Белград был таким христианским городом, что более христианским и быть нельзя, сообщил нам барон, а сейчас, ей Богу, (так он поклялся) стал городом и христиан, и крестоносцев.

Потом он выкатил грудь, насколько позволил его живот:

— Вы должны увидеть цистерну. Это шедевр современной архитектуры. Мы строили ее двенадцать лет. Закончили пять лет назад.

Мы прошли через Королевские ворота, за которыми сразу справа был вход в помещение, где находилась цистерна. Внутри было влажно и душно, хотя день стоял солнечный и теплый. Мы вошли через широкий коридор, со сводов которого капала вода. По левой стене, в трех полукруглых нишах, горели три факела. Всего в нескольких шагах от входа, с правой стороны, находилось еще одно помещение небольшого размера. Я заглянул туда. Внутри было три источника с водой. Я последовал дальше по коридору и оказался в большом зале с высокими сводами. Там все было мокрым. Зал освещали десятки факелов. В центре была огромная дыра, вокруг дыры — ограждение. Несколько ступеней вело к круглому возвышению вокруг нее. Троица из комиссии уже стояла наверху и пялилась вниз, а Шмидлин рассказывал о размерах цистерны. На дне дыры, как я предполагаю, была вода, но мне не хотелось подниматься и смотреть туда.

— В случае осады Белграда эта цистерна позволит нам не беспокоиться о воде, — сказал Шмидлин.

Неожиданно налетел порыв ветра. Все факелы погасли. Мы остались в полной темноте. Мне хотелось визжать. Шмидлин сказал:

— Сейчас я вернусь.

Должно быть, он пытался найти дорогу назад. Судя по звукам, которые до нас доносились. Я остался с тремя кретинами. К счастью, я был избавлен от удовольствия любоваться их париками. Но мне показалось, что будет приятно услышать их голоса. Поэтому я заговорил:

— Удалось ли вам узнать еще что-то о тех обер-капитанах?

— Ох нет, о них ничего, — по голосу я узнал Радецкого, — однако барон Шмидлин устроил так, что завтра вечером мы сможем переночевать в Дединаберге. Но вы, должно быть, об этом уже знаете.

Разумеется, я не знал. И что мне до этого. Вампиры оказались просто удачной шуткой тех двоих гайдуков. Но мне следовало и дальше играть свою роль. Я сказал:

— Да, я знаю это место.

— Вы уже были на мельнице? — Радецки как всегда был готов разболтать все и вся.

— Естественно.

— Вы их видели?

— Нет, — врать настолько мне все-таки не хотелось. Но в голову пришла отличная мысль. Я решил поиграть с австрийцами. — Хотя одни сербы, с которыми я разговаривал вчера вечером, сказали, что на мельнице время от времени появляется вампир.

— Знаю. Барон Шмидлин мне даже сказал, как его зовут, — услышал я голос Радецкого.

— Как зовут — кого? — спросил я.

— Вампира, — с трепетом произнес Радецки.

— И как же зовут вампира?

3.

— Сава Саванович[5], — сообщил он мне таким тоном, словно открывает страшную тайну. — Может быть, вы хотите на мельнице быть рядом со мной? — продолжал Радецки.

— Нет, — быстро ответил я. — Я должен за всем наблюдать, понимаете?

Показался свет, точнее Шмидлин с факелом.

— Господа, извините за это неудобство. Прошу вас, идите за мной, направимся к выходу.

Мы выбрались наружу и первое, что увидели мои глаза, была она. Герцогиня, купающаяся в солнце бабьего лета. Плевать я хотел на ту никому не ведомую «бабу», это естественно, и я понятия не имею, как можно купаться в солнце, того и гляди придумают, что можно и мылом мылиться в солнечном свете, но скажу прямо — эта женщина выглядела еще прекрасней и ее душа была еще возвышеннее, чем вчера вечером при свете свечей. Я тут же вспомнил отвратительный шрам на лице ее мужа, которым он так гордился. Ничего удивительного, что ее сердце занято другим мужчиной. Что для меня было плохо. Моими соперниками были и тот, что с обручальным кольцом, и противник обручального кольца.

— Неужели вы нас не представите супруге регента? — сказал я Шмидлину.

— Ах, да… Разумеется, граф.

Шмидлин подвел нас к Марии Августе. Она стояла, повернувшись лицом к рекам, и смотрела на устье и земли по ту сторону.

— Ваше… Выше высочество, — проговорил неуверенно Шмидлин, совершенно растерявшись, когда она повернулась к нему. — Позвольте вам представить… господа члены комиссии, вот, нет, граф, господин врач, не из комиссии, простите, господа прибыли вчера. Я, они… граф Радецки из Вены и граф Отто фон Хаусбург, и графы ученые, забыл имена…

Мария Августа улыбнулась приятной улыбкой и мягчайшим на свете голосом произнесла:

— Барон, прошу вас, не нужно извиняться, лучше всего будет, если господа сами представятся.

— Я Клаус Радецки, врач на службе Его величества Карла VI. А теперь прошу меня извинить, дела государственные призывают меня.

Это выглядело крайне невежливо. И не дав возможности представиться двум своим коллегам, Радецки пригласил их последовать за ним. Они поспешно удалились от меня, Шмидлина и Марии Августы. Я был смущен. Что означало проявление такого неуважения к супруге регента?

Как только они ушли, появился один из слуг Шмидлина, что-то сообщил ему, и тот, снова весьма сбивчиво извинившись, ушел. В конце концов я остался наедине с Марией Августой. Это был шанс заняться ее обольщением. Или хотя бы смутить. Что, собственно, ведет к одной цели.

— Не желаете ли, чтобы я составил вам компанию на время прогулки? — спросил я.

— Разумеется, граф.

4.

Но герцогиня не была расположена к беседе. Она шла рядом со мной, погрузившись в мысли, сгорбившаяся и утомленная. Я знаю, что один из лучших способов поближе подобраться к женщине, это прямо спросить, что ее мучает. Ни одна не может устоять и не рассказать о своих страданиях. А рассказав, чувствует особую связь с тем, кто ее слушал. Кроме того, женщины ценят храбрость, причем, как мне кажется, больше храбрость слов, а не мышц. И в этом есть свой смысл, ведь атака с воинственным кличем недвусмысленно выдает болвана, а прямой вопрос всегда оставляет собеседника в недоумении: кто же он, тот, который расспрашивает, — глупец, порядочный человек, искренняя душа, любопытствующий, хитрец или неотесанный простак. А женщины любят тайны.

— Я вижу, вы сегодня подавлены. А это не к лицу даже самой красивой женщине.

Она бросила на меня быстрый взгляд, а потом снова обратила его на тропинку, по которой мы шли, не проговорив ни слова.