— А телефончиками обменяемся?

Из-под парты плавно извлекла белый лист. Летуче черканула. Порвала на две части.

Сказал:

— У вас, я вижу, бумагу рвать умеют.

И в тот же миг зарыдала дверь. С улицы порывистое:

— Танька-а!

Одубевший, ввалился парниша.

— Приветик! — Усердно топотал ботинками. — Из газетки? Кофейком Танюшка балует? Смотри, Танюш, от этого дети бывают…

Девушка стала презрительно непроницаемой. Андрей спрятал бумажку в джинсы.

Парнише было лет двадцать. Животастый, в пенсне и диатезный подбородком. Он осторожно размотал кашне, освободился от дубленки, которую уложил на диван. Предстал в черном двубортном костюме, при черном галстуке, с золотым “Паркером” из нагрудного кармашка.

Высокопарно:

— Пройдемте, прошу!

Нахраписто:

— Тань, а мне кофейку?

Заискивая:

— Принесешь, лады?

Коридор.

— Футбол развиваем! Соревнования… По вторникам… — Тормознул у кабинета: — Ван моумент. — Звякнул ключиками.

Андрей вошел, дыша ему в затылок.

— Сюда, сюда. Великолепно!

Поместились друг против друга в креслах, и можно было закружиться. Кружить по-детски, по-дворовому… Но не кружили, напряглись. Меж ними — стол.

У Василия над головой глянцевела писанная маслом картина. Сизый кит-труженик высунул горб из пенных вод. Сверху, распустив когти, завис орел-гуляка.

— Может, на ты?

— Давай… — Вася сглотнул.

— Понимаешь, пишу статью. Чем занимаетесь?

— Мы помогаем людям. — Хозяин наставил серьезные, с искорками глаза.

Андрей, подмечая эти искорки, догадался: маменькин сыночек. Жалобно сочит ноздрями. Алый бутон горла. Больной в забытьи под одеялом, пока мать кипятит молоко.

— Людям?

— Лето! На озере! Костры жжем — высокие! Песни поем — красивые! Рыбу ловим — вкусную! Сами плаваем. И за лето книжки читаем — добрые! Десять на голову. И души! — Василий посмотрел с вразумлением. — И бестии! Мы про что думаем? Чтобы в гармонии жить. Тогда полушария оба в работе. Мы книжки даем: пять на полушарие. Девушку защитил. Порох всегда сухой. Значит, бестия. Ты вот Ницше читал? А все равно человек свиньей обратится… Если… Про чего забудет? Про Бога!

— Га-га-га! — молодой шум коридора.

— У нас же души бессмертные. Это сложнее, чем в морду двинуть. Значит, читаем пять книжек про душу. Достоевского. Еще этого…

Вася заскрипел с постыдным звуком. Онемел и, в смущении, скрипнул пару раз, изобличая кресло.

Утром он проснулся, учуяв будильник за минуту до пиликанья.

Он которое утро просыпался на грани звона.

9.29.

Андрей перевел рычажок и благодушно отвалился в постель.

Свет скупо залезал в комнату, барахлил автомобиль, покрикивали дети, на карнизе цокал, верно, голубь, и чувствовалась белизна снега, что требует твоих проспавшихся глаз.

Худяков жмурился, вставать не спеша, затылком лаская подушку. А встав, сразу в горячую воду. Надо с комфортом, прикрывшись тусклым паром, выползать из снов. Пока будет дрыхнуть в ванной, где зеркало запотеет под песнь труб, пускай кипятится чайник, и пар заволочет кухонное окно.

Опаздывание, тревога в паху, прохладный бутерброд — выдернуть компьютер, натянуть свитер, попасть в ботинки, нажать автоответчик, ботинки чищу, грохнула книга — высунулась с полки — вечером подниму, и шараханье в душной шубе, следя подошвами, на кухню — гипнотичный взор на конфорки: выключен ли газ?

В газету!

А в газете:

— Здра-асьте! — Через порог шагнул старый либерал.

Низкий, с прокуренной челкой, Куркин обвел комнату сиянием глаз.

Ребята привычно заловчили, подставляя виски и подбородки… Худяков неуклюже не увернулся — он был первым, — и прямо в губы ему пришелся сочный поцелуй. Обойдя комнату, Куркин вернулся к Андрею и ткнул его твердым пальцем:

— Слышь, зайди, маленький.

Дверь кабинета была в той же комнате.

— Слышь, закрой, — блудливо покосил глазом.

Андрей встал, притянул дверь и, не садясь, сдерживая неизбежное, бодро гаркнул:

— Да, Петр Васильич! Как дела у вас?

Куркин ринулся:

— Поздоровкаемся…

— Рад я, рад… — Отдаться когтистым объятиям, пенистому лобзанию, раскачиванию на палубе.

— Ну привет, привет, братишка, — сопел Куркин.

— Дайте я вам расскажу. Я узнал сенсацию!

— Погоди…

— Это очень важно. Прошу!

Сели. Куркин закурил, пропустил через нос. Дым выбрался старыми волосяными тропами.

Андрей затараторил:

— Они фашисты. Они как в фильмах… Как про войну… У них сапог черный!

— Вот! — И вдруг Куркин затараторил тоже: — Поймал чувство жизни? Чего-то закрутилось? Едем!

У Андрея ухнуло сердце:

— К вам? Петр Васильич… Куча работы. Не поймут… Ребята… Как это, я удрал из газеты? Может, вечерком? Я позвоню, и…

— Ты мне брат или?..

— Угу.

— Нет. Ты мне брат?

— Брат.

— Запомни, брат. Я, я — твой начальник! — Он косо затыкал себя в грудь. — Ты мне подчиняйся!

Выкатились, печальный Худяков и уверенный Куркин.

Сотрудники показывали, что увлечены трудами, но каждый мимолетно повел взглядом.

— Я маленького у вас забираю.

— Маленького? — У кого-то в горле заклокотал смех, подпрыгнула, уязвленная, губа, обнажая оскал до самых десен. — Куда ж вы его?

— Так. Первое. Кто у нас главный? Собирайсь. Второе. У маленького сенсация.

Андрей виновато облачался в шубу.

Распахнутая шуба и впереди расстегнутая кожанка рассекали газету.

Столовая.

— Перерыв! — вскрикнула повариха. — Ах ты, Петичка!

Толстуха. Кумачовое имя Энгельсина. Свирепо морщинистая, как прокаженная. Красилась грубиянски. Глаза ясные похотью, и вокруг глаз распарено. Она вышла из-за стойки, бдительно качая бедрами, словно несла в себе чан с борщом.

Старец и стряпуха секундно поерзали ртами.

— Чего, Петь?

— Худяков. Суперский парень!

Повариха сморгнула.

Она недолюбливала Андрея, угадав его безразличие к ее чудесам, ко всяким жарким, посыпанным (газетчикам нужны витамины!) зеленой мелочью. А еще Андрей в один из первых разов, среди обеденной очереди: