Новое понимание природы проявилось и в интересе Возрождения к человеческому телу. Подтверждение этому можно увидеть в чувственности историй Боккаччо, в мощных и гармоничных телах на картинах Микеланджело, в отношении к физическому как части многогранного, органического восприятия жизни в драмах Шекспира. Помимо прочего, это проявилось и в новом интересе науки к изучению природы. Таким образом, одним из проявлений силы титанов эпохи Возрождения – этих «людей мира» – была их способность глубоко чувствовать природу.

Но к XIX веку интерес к природе стал исключительно техническим. Больше всего человек думал о том, чтобы обуздать природу и управлять ею. Как образно выразился Пауль Тиллих, мир потерял свои волшебные чары. Следует признать, что этот процесс разочарования начался намного раньше – в XVII веке, когда Декарт учил, что тело и разум следует разделить, что объективный мир физической природы и тела (который можно измерить и взвесить) радикально отличается от субъективного мира человеческого сознания и «внутреннего» опыта. Практическим результатом такого деления стало то, что субъективный, «внутренний» опыт – «психическая» сторона дихотомии – оказался, главным образом, на полке, в то время как современный человек с огромным успехом устремился за механическими, измеряемыми аспектами опыта. И так к XIX веку природа в большинстве случаев стала обезличенной, если говорить о науке, или объектом, поддающимся счету в целях зарабатывания денег, когда, например, географы стали создавать карты морей для коммерческих целей.

Очевидно, что когда мы указываем, что излишняя концентрация на вещах, которые можно было подсчитать или переработать, шла рука об руку с ростом индустриализма и буржуазной торговли, мы не критикуем машины и технический прогресс как таковые. Мы просто стараемся указать на исторический факт, что в этом развитии природа отделилась от субъективной, эмоциональной жизни отдельного человека.

В начале XIX века Уильям Вордсворт[28], как и другие, четко видел эту утрату связи с природой, и он также замечал чрезмерный акцент на коммерциализации, которая стала отчасти ее причиной, и пустоту, которая станет ее итогом. Он описал происходящее в своем известном сонете:

Такие мифологические существа, как Протей и Тритон, вряд ли возникли в творчестве Вордсворта только как плод поэтического воображения. Эти фигуры олицетворяют собой силы природы. Протей – бог, постоянно меняющий форму, – является символом моря, беспрестанно изменяющего свои движения и цвет. Тритон – бог, чей рог сделан из морской раковины, и его музыка – это гул, который слышен в больших раковинах, если приложить их к уху. Протей и Тритон – непосредственные примеры того, что мы потеряли, а именно способность ощущать себя и свои настроения в природе, относиться к природе как к обширной грани нашего собственного опыта.

Дихотомия Декарта дала современному человеку философскую базу для того, чтобы избавиться от веры в ведьм, что в значительной степени повлияло на фактическое преодоление чародейства в XVIII веке. Любой мог бы согласиться, что это – важное достижение. Но вместе с этим мы избавились от веры в фей, эльфов, троллей и других волшебных существ, населяющих леса и землю. В общем, это тоже считалось достижением, поскольку помогло очистить человеческое сознание от «предрассудков» и «магии». Но я уверен, что это была ошибка. Фактически, избавившись от фей, эльфов и их соплеменников, мы на самом деле обеднили свои жизни, а обеднение – не лучший способ очистить человеческое сознание от предрассудков. Есть рациональное зерно в старой притче о человеке, который прогнал из своего жилища злого духа. Но дух, прознав, что дом свободен и чист, вернулся снова, да еще привел с собой других семерых злых духов. Таким образом, положение этого человека стало хуже, чем было изначально. Ведь именно пустые и «свободные» люди охочи до новых и еще более деструктивных суеверий нашего времени: веры в тоталитарную мифологию, энграммы, конец света. Наш мир стал свободным от иллюзий. А это означает утрату нашей связи не только с природой, но и с самими собой.

Как человеческие существа, мы глубоко связаны с природой, но не только потому, что фактически состоим из тех же химических элементов, что и воздух, земля, трава. Мы соотносимся с нею в миллионе других аспектов, проявляющихся в жизни: ритмичная смена времен года или дня и ночи, например, отражается в наших телах голодом и насыщением, сном и бодрствованием, сексуальным влечением и удовлетворением и еще многими способами. Протей может быть воплощением изменчивости моря, поскольку он символизирует то, что у нас с морем общего, – изменение настроения, многоликость, своенравие и приспособляемость. В этом отношении, когда мы устанавливаем связь с природой, то всего лишь возвращаем свои корни в их родную почву.

Но, с другой стороны, человек весьма отличается от остальной природы. У него есть осознание себя. Его чувство личностной идентичности отличает его от остального живого и неживого мира. Но к личностной идентичности человека природа относится с полным безразличием. И этот важный аспект в наших отношениях с природой ставит во главу угла основную тему данной книги – человеку необходимо осознавать себя. Каждый должен быть способен заявить о своем «я», несмотря на обезличенность природы, и заполнить ее безмолвие своей внутренней «живостью».

Чтобы полностью соотносить себя с природой и не быть поглощенным ею, нужно иметь сильное «я», то есть стойкое ощущение личностной идентичности. Ибо в безмолвии и неорганических проявлениях природы действительно таится немалая угроза. Если стоишь, например, на уступе утеса и смотришь на волны, бьющиеся о берег, и в полной мере осознаёшь, что у моря никогда «нет слез для ран других и не заботит его, что думают другие», что жизнь твоя может исчезнуть незаметно для грандиозного, непрекращающегося химического процесса сотворения мира, то чувствуешь угрозу. Если предаться созерцанию далеких горных вершин, проникнуться их величием и бездной и в то же время четко понимать, что гора «никогда не была другом и не обещала того, что дать не могла», что при падении с такой горы у ее каменного подножия от человека останутся лишь мелкие кусочки, а его исчезновение как личности не оставит на этих гранитных отрогах ни малейшей царапины, то становится страшно. Это и есть широко известный страх «ничтожности», «небытия», который мы испытываем при полном отказе от связи с неорганическими проявлениями природы. А напоминание себе, что «всё есть прах и во прах возвращается», дает слабое утешение.