class="p1">— Лень, что значит «бабенка»? Зачем ты так говоришь? Галя — такая интересная женщина…

— Я чего, спорю? Интересная баба! Только это… набалованная очень. Мужик-то у нее уже в годах, вот Галина им и командует. Налево, шагом марш, ать-два! Прям смех разбирает… — Леня собрался добавить что-то, но передумал и этим заинтриговал только еще больше.

— А кто у Гали муж?

— Балашов-то? Он на Норманнштрассе работает. В Управлении информации. Идеологической работой они там занимаются. Вышибают из немчуры геббельсовскую дурь. Между нами, Нин, работенка у них не бей лежачего. Непыльная. Но Балашов — мужик работящий, толковый. Хороший мужик. Только подкаблучник и совсем непьющий.

Улица Фридрихштрассе, казалось, не имеет конца. Так же, как не имели конца изумление и огорчение: побежденных немцев и сравнить нельзя было с пешеходами на московских улицах! В холодной, слякотной Москве все серое, черное: сапоги, платки, гимнастерки, телогрейки, а здесь весело цокали каблучками изящные девушки в модных платьях и шляпках, прогуливались с газетой под мышкой в ожидании трамвая очень неплохо одетые мужчины. Не безногие, пьяненькие инвалиды на тележках с подшипниками и похожими на утюги деревянными «колотушками», которыми несчастные калеки отталкиваются от грязных тротуаров и мостовых, а высокие, статные, бодрые мужчины. Поразило и то, что у фашистов были вполне приличные, отнюдь не зверские лица. В Москве с каждым годом, и особенно после войны, хороших мужских лиц становится все меньше.

Дом, где жили Ленечкины сослуживцы, стоял среди мрачных руин, искореженного, обожженного камня, черных воронок от бомб. В одной из воронок, далеко внизу, бродил безумного вида, длинноволосый, седой старик с палкой — должно быть, пытался отыскать память о близких, погибших под развалинами, о прошлой жизни. Поэтому громкий смех, вырывавшийся из открытых на втором этаже окон, показался абсурдным, неуместным, кощунственным.

— Давай-ка, Ниночка, поживей, опаздываем!

С двумя бутылками водки в руках Леня поспешно устремился в парадное. Очевидно, он часто бывал здесь в гостях, потому что на втором этаже уверенно нажал кнопку звонка на ближайшей к лестнице двери.

Открыла некрасивая, худая женщина. Она сердито стряхивала крошки с платья, однако, увидев Леню, сразу же заулыбалась, прикрывая рот рукой:

— Шибко припозднилися, Лексей Иваныч! Мы вас прям заждалися!

— Поздравляем тебя, Валечка! — Вручив хозяйке бутылки, Леня зачем-то крепко расцеловал ее в густо напудренные щеки.

— Милости просим, Лексей Иванович! — Малиновые губы «бантиком» расплылись в улыбке, и на передних зубах обнажились металлические коронки. Хозяйка подхватила Леню под руку и потащила за собой, словно и не заметив, что он не один.

Обстановка большущей комнаты, где за длинным столом собралась шумная, веселая компания — человек десять военных и пестро разодетых женщин, удивительно похожих одна на другую, — потрясла бы любого. Бронзовая, с бесчисленными хрустальными подвесками люстра, инкрустированная мебель, бархатные стулья с позолоченными ножками-лапами, маленький клавесин — все было старинным, бесценным, уникальным. Если бы не безвкусные, дешевые литографии в сусальных рамах, то вполне можно было подумать, что дружеская пирушка происходит в зале какого-нибудь музея.

— Штрафную Орлову! Штрафную!

Маленький полковник в расстегнутом мундире и с красным, потным лицом, перевалившись через стол, налил Лене полный-преполный бокал водки и потянулся с бутылкой к другому бокалу.

— Нет-нет! Спасибо, я не пью водку.

Полковник был искренне удивлен — застыл с бутылкой в руке и вдруг очень добродушно сощурился:

— Тогда, може, винца? Эй, Магда, вина тащи! — выхватил бутылку у вбежавшей в комнату белокурой девушки, наполнил бокал до края и тяжело опустился на стул. — Теперь давай, товарищ Орлов, тост за мою жинку!

Страшно и подумать было, что Леня выпьет такое количество водки, однако он ничуть не сопротивлялся: уже приготовил кусок черного хлеба и наколол вилкой селедку.

— Товарищи, предлагаю поднять тост за здоровье нашей многоуважаемой Валентины Егоровны! Пожелаем ей крепкого здоровья, большого личного счастья и любви…

— Иван Саввич, уж вы расстарайтеся нынче насчет любови! — визгливо выкрикнула похожая на старую куклу женщина с красным бантом в рыжих волосах. Все почему-то покатились со смеху, а Леня игриво погрозил ей пальцем:

— Чего ж ты меня перебиваешь-то, Шурочка? Нехорошо! Ладно. Короче говоря, поздравляю нашу дорогую Валю! Самую красивую девушку в Берлине и верную боевую подругу Ивана Саввича! — Леня чокнулся с хозяйкой, низко склонившись к ней, — наверное, опять поцеловал — и выпил весь бокал залпом, до дна. Занюхал хлебом, закусил селедкой и лишь тогда уселся рядом и обнял за плечо: — А это, вот, моя супруга Нина. Прошу любить и жаловать!

Оживленные, раскрасневшиеся гости чокались, пили, ели, смеялись. Никто и головы не повернул в сторону «супруги» полковника Орлова. Скромненько одетая, она не вызвала у этих немолодых, занятых своими разговорами людей ни малейшего интереса.

Плеча коснулась чья-то рука. За спиной сидящего справа хмурого подполковника по-дружески моргнули добрые глаза под пушистыми бровями.

— Здравствуйте, Ниночка.

— Ой, Лева! Здравствуйте.

— Не грустите.

— Я и не грущу. Все хорошо.

Ничего хорошего не было. Совсем позабыв о жене, Леня опять что-то шептал на ухо хохочущей Валентине Егоровне, а молчаливый сосед справа опрокидывал в рот одну рюмку за другой и беспрерывно курил, гася папиросы о прекрасную фарфоровую тарелку.

Сказочной красоты саксонский сервиз ни у кого из гостей не вызывал ни восторга, ни даже простого удивления. Между тем невозможно было отвести глаза от фарфоровой посуды в стиле рококо с галантными сценами — изящные, исполненные грации дамы в париках и кринолинах, кавалеры в камзолах и с треугольными шляпами, и, кажется, ни один сюжет не повторял другой. Такой сервиз мог бы украсить любой музей и никак не сочетался с винегретом, селедкой, солеными огурцами и особенно с окурками.

Пунцовый Леня все наливал и пил, однако делать ему замечание при всех было неловко, тем более что его сослуживцы пили отнюдь не меньше — проворная немка в белом переднике только успевала подносить бутылки. Сквозь звон стаканов и бокалов, хохот, взвизгивания доносились обрывки фраз: женщины с увлечением рассказывали друг другу, как выгодно они где-то что-то купили, обменяли, а мужчины обсуждали свои служебные дела.

— Вань, хватить вам все об работе да об работе! Плясать давайтя! — Подскочившая хозяйка расправила юбку панбархатного платья безумного цвета электрик и ухватила за рукав жующего студень Леню. — Лексей Иваныч, пошли!

— Королеве бала отказать нельзя!

С пластинки, заведенной в нетерпении приплясывающей Валентиной Егоровной, зазвучало незнакомое танго. Пела девушка по-немецки, хорошо пела. Немецкие слова в ее устах звучали не отрывисто и резко, как у страшных фрицев в кинокартинах о войне, а мелодично, завораживая своим мягким, чуть стертым «р».

— Ниночка, можно вас пригласить? — Лева, как всегда, угадывал желания.