— Ты… тысячи?! — Она бросилась к дяде на шею.

В этот момент из спальни вышел Гесс, и они с Эльзой заметили, как на простенькую девичью ласку мгновенно отозвалась душная мужская страсть. Адольф, заметно побледнев, стиснул зубы.

Эльзе пришлось ускорить отъезд. Гели казалась близкой к истерике. Она весь день ничего не ела и металась по дому, точно дикая кошка. Адольф, как всегда, выглядел сосредоточенным, но глаза были печальны.

— Уезжайте завтра утром, — сказал Рудольф жене. — Он быстро успокоится.

В доме беспрестанно трещал телефон — Рем требовал фюрера. Геринг и Лей уже отбыли, первый — в Пруссию, второй — к себе на Рейн. Геббельс расхаживал по библиотеке и произносил зажигательные пассажи перед шкафами, стараясь не реагировать на язвительные реплики неугомонной Елены. Гоффман с «лейкой» охотился за всеми до тех пор, пока фюрер не затопал на него ногами.

И они уехали… Формально — вдвоем, на деле же с ними отправился Эмиль Морис, старинный приятель, шофер и лучший из телохранителей фюрера. А также еще четверо. На вопрос жены об этой четверке Гесс коротко ответил:

— Не думай о них. Это профессионалы. Вы их даже не заметите.

Он один вышел проводить их до машины. Поцеловав жену, заметил, что Ангелика с опаской посматривает на окна. Он взял ее за плечи.

— Если хочешь, я поцелую тебя за него.

У нее начали медленно расширяться глаза. «Фамильная черта», — машинально отметил Гесс. Встав на цыпочки, она так жадно потянулась к нему розовым прелестным личиком, что он невольно отстранился.

Когда машина отъехала, Рудольф еще некоторое время стоял у ворот и глядел на горы. Он вдруг подумал, что предстоящие три недели — самая длительная разлука из всех, что случались в их с Эльзой жизни… Он вновь ощутил себя четырнадцатилетним подростком…

Тогда, в 1908 году, родители привезли его из Александрии в Бад-Годесберг, в школу-интернат. Когда отец и заплаканная мама наконец уехали, он сидел у себя в уютной комнате на постели и не понимал, как он будет жить здесь целых три года без мамы и отца, без брата, без их прекрасного милого дома и роскошного сада, без своей маленькой яхты, без своего пони, без мраморного сфинкса, стоящего возле веранды, — точной копии Большого Сфинкса, хранителя тайны пирамид.

«А странное все-таки созданье, — подумал он, вспомнив об Ангелике. — Не то черт в ней сидит, не то ангел… Угораздило же Адольфа влюбиться в такую!»

По пути в Мюнхен Эмиль Морис развлекал дам анекдотами. Эльза улыбалась, Гели хохотала; взрывы ее веселости походили на истерику. При этом она то и дело оглядывалась и жалась к Эльзе, точно ей было холодно. Ближе к Мюнхену Морис наконец сосредоточился на дороге, а Гели, положив подруге голову на плечо, задремала.

Машина в первый раз остановилась в пригороде, у низенького двухэтажного домика, спрятанного за трехметровым забором, увидав который из окошка машины, Ангелика болезненно сморщилась.

— Эльза, зачем?! Мама в Дрездене, с Фри мне не о чем разговаривать, а тетя…

— Значит, навестим тетю. Идем, Гели, так нельзя.

— Ты не понимаешь… — стонала Ангелика, едва волоча за нею ноги. — Ты жила среди других людей. Я не видела твоей мамы, но видела твою свекровь. Она такая необыкновенная, ласковая. А мы все… Правильно дядя говорит, мы все мрачные, как старая обувь.

Тетя Ангелики, родная сестра Адольфа Гитлера Паула Вольф сдержанно пожелала молодым женщинам приятных развлечений. Сестра Гели Фриэдль, оставленная под присмотром тетушки и просидевшая за ненавистным забором все лето, еще из окна увидела великолепный «мерседес», веселого Мориса, элегантную фрау Гесс и «лохматую куклу» сестру, а узнав, в чем дело, едва не расплакалась. В начале этого лета дядя, отправляясь по партийным делам в Бремен, взял с собою Ангелику, и они там весело проводили время, катались на яхте, ходили в рестораны. И вот опять! А чем, спрашивается, она хуже? Только тем, что лучше воспитана?!

Сестры не сказали друг другу ни слова. Гели избегала глядеть на Фри, а та обливала ее таким презрением, что даже Эльзе сделалось неловко, и они с облегчением оставили этот дом, крыша которого находилась почти вровень с зубцами внушительного забора.

В Мюнхене Эмиль Морис остановился на Принцрегентплац, и Эльза спросила подругу, не хочет ли та зайти домой, но Ангелика так энергично замотала головой, что Эльза взяла ее за руку и привела к себе, предоставив свободу провести оставшиеся до поезда два часа, как ей хочется. Квартира Адольфа, где он жил вместе с племянницей, находилась в том же доме и на том же этаже, что и квартира Гессов, но Гели, прежде почти у них не бывавшая, чувствовала себя здесь, точно была уже далеко.

Пока Морис ездил за билетами и в банк, а Эльза принимала ванну, Гели, забравшись в вольтеровское кресло, разглядывала детские фотографии Рудольфа и Эльзы, их родственников и прочие снимки, большей частью двадцатых годов, которые она разделила на военные, университетские и тюремные.

Военных было немного. Отец Эльзы, офицер медицинской службы знаменитого Первого гвардейского полка кайзера, в Потсдаме за год до смерти; двадцатидвухлетний Рудольф, командир взвода десятой роты Восемнадцатого баварского пехотного полка, с железным крестом второй степени; снова он же, в летной форме, уже с двумя железными крестами, в обнимку с каким-то долговязым парнем, тоже летчиком. А вот он с еще одним летчиком, показавшимся очень знакомым. Не будь этот капитан таким худеньким и веселым, Гели решила бы, что это Геринг.

Университетских оказалось больше, но Гели никого не знала кроме Альбрехта Хаусхофера — сына генерала и академика Карла Хаусхофера, друга и учителя Рудольфа, Она обнаружила Карла и на одной из тюремных фотографий и, рассмотрев ее, рассмеялась. Профессор сидел среди узников Ландсберга; справа от него перед букетом цветов — ее дядя Адольф, за спиной — Эмиль Морис с мандолиной; слева — стриженый Рудольф.

Эльза как раз вышла из ванной, подсушивая волосы, заглянула к ней, услыхав ее смех, и Гели спросила, откуда такая странная фотография.

— Это я сделала, — улыбнулась Эльза, — потихоньку от тюремного начальства. Они ее терпеть не могут, говорят, что здесь мало похожи на заключенных. Зато у них есть другая, любимая.

Эльза перевернула страницу.

— Вот, погляди.

Снимок был сделан из глубины тюремной камеры — двое заключенных стояли по обе стороны окна и глядели сквозь решетку вдаль. Камера была мрачна, стены каменны и голы, узники суровы.

— Эту тоже ты сделала? — спросила Ангелика.

— Нет, эту — Гоффман. Мне от нее всегда не по себе. — Эльза слегка поежилась. — Все-таки тюрьма не то место, где можно позировать.

— А они позировали?

Эльза молча перевернула страницу альбома. Гели уловила ее скрытый, но тяжелый вздох.

— Знаешь, один философ сказал, что история повторяется в первый раз в виде трагедии, во второй — в виде фарса. Я иногда думаю, а не может ли она повториться для них… наоборот?