Итак, с 1884 года начался новый этап в жизни наследника, он — «публичный человек». Совершеннолетие ознаменовалось и получением первого военного чина — поручика (30 августа 1884 года). Ровно через три года цесаревич стал штабс-капитаном. В июне — августе 1888 года он командовал ротой Его Величества лейб-гвардии Преображенского полка, через два года получив под начало эскадрон лейб-гвардии Гусарского полка. В апреле 1891-го его произвели в капитаны. За два года до смерти отца, в апреле — августе 1892 года великий князь проходил службу в 1-й Его Величества батарее Гвардейской конно-артиллерийской бригады, получив 6 августа 1892-го свой последний воинский чин — полковника. Со 2 января 1893 года Николай Александрович был командиром 1-го батальона лейб-гвардии Преображенского полка. Склонность к военной службе у будущего монарха проявилась достаточно рано и целиком отвечала складу его характера. Военная служба была для него намного интересней гражданской. Жизнь гвардейских офицеров надолго стала его жизнью; он принимал участие в вечерах, которые устраивали однополчане, присутствовал на полковых обедах и увеселениях. Но это общество не могло способствовать его умственному развитию, будучи ограничено, по словам великого князя Александра Михайловича, типично офицерским кругом интересов: «лошади, балерины и примадонны французского театра». Генерал Н. А. Епанчин отмечал, что дело «было поставлено так, как будто бы цесаревича подготовляли к должности полкового командира». Поздние прозрения позволяют лучше понять ошибки прошлого, но не всегда дают ответ на вопрос: почему эти ошибки были совершены?

Конечно, морализирование по поводу кого бы то ни было — дело неблагодарное, и все же стоит заметить, что причину увлечения наследника офицерской жизнью можно усмотреть и в том, что Александр III удивительно мало занимался политическим воспитанием сына, не спешил вводить его в курс государственных дел. Даже введение наследника в Государственный совет (по достижении им 21 года) было оформлено с нарушением традиций, сложившихся в XIX веке: и Николай I, и Александр II собственноручно составляли соответствующие указы. Александр III не снизошел до этого — указ был написан писарем Государственной канцелярии и лишь подписан самодержцем. Цесаревича не учили, как он должен себя вести в Государственном совете, и, впервые прибыв на заседание, записал 4 мая 1889 года в дневнике государственный секретарь А. А. Половцов, он «не нашелся никому ничего сказать, что несколько задело самолюбие старейших членов Совета». При этом будущего императора пытались окружить лестью, по любому поводу указывая на его особое предназначение. Так, 22 мая 1889 года Николай Александрович опоздал в Государственный совет, потому что присутствовал на панихиде по своей бабушке — императрице Марии Александровне. Извинившись за опоздание перед братом своего деда, великим князем Михаилом Николаевичем — председателем совета, он услышал в ответ: «„Ваше Императорское Высочество никогда не можете опоздать“. Стоя возле, — вспоминал А. А. Половцов, — я не могу воздержаться от восклицания: „Voila une theorie toute nouvelle!“[22] (A цесаревич прибавляет: „Je croyais que l'exactitude était la politesse des rois“[23]). Вот с каких лет и от каких лиц начинается нравственная путем подобострастия порча этого юноши, — резюмировал Половцов».

«Нравственная порча», впрочем, не была бы столь фатальной, если бы цесаревич, постепенно входя в курс государственных дел, научался ценить людей за их деловые качества. Но именно этого он и не сумел в себе воспитать. Первоначально Александр III установил, чтобы его наследник присутствовал при докладах министров и главноуправляющих, чтобы все, кто представлялся ему и императрице, имели право представляться и цесаревичу — без предварительной записи (если только он не был занят службой или учебой). Но этот порядок продержался совсем недолго и в 1890-е практически сошел на нет. В последние три года жизни отца деятельность цесаревича ограничивалась почти исключительно военной службой и посещением — один раз в неделю, по понедельникам, — заседаний Государственного совета. Причины происходившего для современников были неясны, хотя они и осознавали всю пагубность отстранения будущего монарха от государственной деятельности.

Он оставался в тени своего отца и после того, как стал номинальным членом Государственного совета и Комитета министров: о его предпочтениях, политических симпатиях и антипатиях было известно крайне мало. Он не любил публичность и не стремился к достижению популярности любой ценой. Его вполне устраивало общество гвардейских офицеров, по-своему искреннее и честное. К тому же именно в войсках цесаревич впервые смог соприкоснуться с простым народом — с солдатами. Будучи в начале 1890-х годов сослуживцем Н. А. Епанчина, он неоднократно беседовал с ним о народном воспитании и образовании, высказывая совершенно определенное убеждение в том, что Россия не нуждается в завоеваниях и что силы и средства необходимо направлять на внутренние дела, главным образом — на воспитание и образование народа. «Он скорбел душой о темноте народной», — много лет спустя писал Епанчин. Преодолеть скорби, увы, не удалось, как не удалось избежать внешнеполитических ошибок и преодолеть стремления к завоеваниям. История последнего царствования свидетельствует о нереализованных благих намерениях Николая II, да и, наверное, это было невозможно… Недостаток государственного опыта вряд ли можно было компенсировать знаниями, почерпнутыми в гвардейской среде, но то, что военная служба цесаревича способствовала укреплению представлений о прочной связи царя и народа, тоже не стоит игнорировать. У каждой медали — две стороны…

В те годы цесаревич, невысокого роста, без бороды, в дальнейшем ставшей отличительной чертой его внешнего облика, выглядел гораздо моложе своих лет. «Он не вырос, но несколько возмужал, — отмечал в конце 1886 года крупный чиновник Министерства иностранных дел граф В. Н. Ламздорф. — У него живой и умный взгляд, но несмотря на то, что ему уже 19-й год, он выглядит еще совсем ребенком». Конечно, то, что наследник молодо выглядел — интересный штрих к его ранней биографии, но и только. Что бы то ни было объяснять, судя лишь по его внешнему виду, было бы опрометчиво. Однако же факт остается фактом — даже К. П. Победоносцев, в то время учивший наследника законоведению и хваливший его способности, сетовал «на то, что его держат еще на положении ребенка, а в особенности на то, что ему не позволяют путешествовать. Последнее запрещение, — записал в дневнике А. А. Половцов 7 января 1887 года, — он приписывает императрице, которую считает довольно пустою».

Какой бы ни была Мария Федоровна, дело было не только в ее характере: даже путешествие (о котором речь впереди) не «исправило» старшего сына императора Александра III, и после путешествия он не стал политической «персоной», продолжая пребывать в странном для цесаревича положении гвардейского офицера. Устраивала ли его такая жизнь, без особых забот и волнений, под защитой отца-императора, в скорую смерть которого тогда трудно было поверить? Скорее всего, устраивала. Он радовался жизни, позволяя себе детские забавы и развлечения. Неслучайно его манеры (равно как и манеры других детей Александра III) порой вызывали нарекания воспитателей, ибо «не отличались тем изяществом, которое обращает на себя внимание у детей, за которыми постоянно следили. Даже в присутствии своих родителей дети перебрасывались за столом шариками хлеба, если знали, что им удастся остаться не пойманными», — ссылаясь на мистера Хиса, вспоминал много лет спустя генерал А. А. Мосолов. Однако то, что посторонним казалось изъянами воспитания, на самом деле было принятыми в царской семье шутками, инициированными самим венценосцем. Так, описывая высочайший обед, на котором присутствовал министр иностранных дел, граф Ламздорф упоминает и о «нарушении этикета»: «Вдруг государь начинает яростно бомбардировать цесаревича хлебными шариками», поясняя это тем, что «Его Величество имеет иногда обыкновение во время семейных обедов бросать ими в сидящих за столом и приговаривает: „а что“, „вот тебе“ и другие шутливые замечания». Получалось, что поведение наследника, как и его братьев, за столом определялось пристрастием к простым забавам самого императора.