Две другие сонаты, Си-бемоль мажор и Соль мажор (KV 8 и KV 9), были посвящены графине де Тессэ, фрейлине дофины, проявившей большую доброту к обоим детям. Увидев отпечатанными произведения сына, Леопольд, преисполненный гордостью, предсказал этим сочинениям самый большой успех. «Представьте себе, — писал он в Зальцбург, — шум, который они произведут в музыкальном мире, когда станет известно, что их автор семилетний ребенок. Самые сомневающиеся будут разубеждены, когда увидят, с какой легкостью Вольферль сочинит по их просьбе какую-нибудь партию для скрипки или бассо…» Соперники маленького Моцарта, а такие неизбежно были, утверждали, что эти сонаты сочинил не он сам, а якобы его отец, отмечая при этом, насколько их совершенное и уже «зрелое» изящество превосходит возможности семилетнего мальчика. И Леопольд повергал скептиков в смущение, предлагая сыну сочинить на их глазах все, что его попросят. Эти испытания утомляли ребенка, но он всегда выходил из них с честью, так же как и при исполнении традиционного трюка — игре на клавире с накрытой тканью клавиатурой.

В Лондоне, где он пользовался громадным, еще более значительным успехом, нежели в Париже, Вольфгангу пришлось иметь дело с самым строгим и требовательным цензором в лице шотландца Дайнса Баррингтона. Этот недоверчивый субъект начал с того, что поставил под сомнение возраст маленького виртуоза: это карлик, утверждал он, или же просто взрослый человек, чей рост остановился на стадии ребенка, так как ребенок не способен Играть так, как играет он. Для очистки совести он запросил у священника зальцбургского прихода Св. Петра, аббата Леопольда Лампехта, сведения об истинных датах рождения и крестин Вольфганга Амадея Моцарта. Ответ духовного лица не полностью удовлетворил Баррингтона, но он заколебался в своей правоте после того, как устроил настоящий экзамен Вольфгангу, который, естественно, вышел из него победителем. Шотландец, видимо, окончательно поверил в то, что Моцарт действительно ребенок, только после следующего случая: во время игры Моцарта в комнату вошел кот; музыкант тут же оторвался от клавесина, бросился к коту и стал с ним играть, позабыв и про экзамен, и про самого экзаменатора.

Эта история говорит многое о той субординации, которая определяла отношения между артистами и любителями, «ценителями» их таланта. Музыканты были вынуждены подчиняться их капризам, подвергаться унизительным допросам вроде тех, которые шотландец устраивал Моцарту. Даже в той популярности, которую снискал маленький Моцарт, с искренними интересом и восхищением соседствовало нечто оскорбительное, почти уничижительное. Если вспомнить, что Гёте ушел с поста директора театра в Веймаре из-за того, что отказал дрессировщику ученой собаки в выступлении с трюками на сцене, где ставили драмы Шекспира и Шиллера, стоит ли удивляться, что на маленького Моцарта смотрели как на особо одаренного циркового акробата с той только разницей, что трапецию и обруч ему заменяли скрипка и клавир. Можно было бы написать весьма любопытное эссе об условиях, в которых столетиями творили артисты в европейском обществе, и особенно о месте, которое занимали в уме отдельных людей и общества в целом произведения искусства, высоко оцененные и любимые как таковые. Настоящее почитание, всю жизнь окружавшее такого великого виртуоза, каким был Паганини, даже в просвещенных кругах основывалось в определенной мере на восприятии его искусства как акробатической ловкости, с которой он играл на скрипке, и на суеверном представлении о том, что он продал душу дьяволу в обмен на свой талант. Поэтому не будем слишком обольщаться аплодисментами, столь воодушевлявшими Леопольда Моцарта, — они были тем, чем слишком часто является успех: результатом недоразумения.

Перед отъездом из Парижа Леопольд Моцарт получил от банкиров Туртона и Бора чек на четыре тысячи восемьсот франков в обмен на двести луидоров. Кроме того, Моцарты увозили с собой драгоценные подарки, золотые и эмалевые табакерки, часы, инкрустированные драгоценными камнями, всякие очаровательные безделушки, которыми Вольферля и Наннерль одаривали их французские поклонники. Проявил щедрость даже Мельхиор Гримм: он подарил маленькому музыканту нож для фруктов, отделанный перламутром и золотом, с двумя лезвиями — золотым и серебряным. Кармонтель написал портреты детей — самое лестное свидетельство признания: этот художник гордился гем, что писал только самых блестящих персон. Однако истекал шестой месяц их пребывания в Париже, и, зная переменчивость французов, Леопольд решил оставить французскую столицу. Он совершенно справедливо полагал, что эффект удивления, вызванного маленьким виртуозом, прошел или вот-вот пройдет. Они дали много концертов, неплохо заработали… Теперь, не ожидая начала спада моды на австрийского вундеркинда, следовало уехать. И он решил отправиться в Англию, где, судя по слухам, уже много говорили об этом «чуде природы» и с нетерпением ожидали возможности им полюбоваться.

Моцарты заняли места в дилижансе, следовавшем до Калe, пересекли Ла-Манш, который Леопольд в письме к своему спонсору Хагенауэру в шутку сравнивает с Максгланским ручьем под Зальцбургом, и прибыли в Лондон. Переезд стоил очень дорого: «Если у кого-то слишком много денег, то достаточно совершить путешествие из Парижа в Лондон, чтобы кошелек стал намного тоньше». Коли Леопольду не понравились парижане, то не выше он оценил и англичан: «Все они похожи на какие-то маски». Это не помешало путешественникам мгновенно приспособиться к моде этой страны: женщины купили большие шляпы под стать известным нам по портретам кисти Рейнолдса и Гейнсборо, которые давно уже не носили в Зальцбурге.

Как и предполагалось, прибытие маленького виртуоза вызвало большой шум, всем хотелось его увидеть своими глазами. XVIII век в Англии был великой эпохой «эксцентриков», «оригиналов». Врожденный и непреходящий интерес британцев к странностям и чудачествам в то время дошел до высшей точки: каждый пытался отличиться какой-то новой эксцентричностью, пусть даже достойной осмеяния, экстравагантностью. Кто-то не мог уснуть, если на прикроватном столике не было большого пирога с грушами. Некоторые дворяне обожали бокс так, что были готовы померяться силой с профессиональными боксерами. Другие коллекционировали самые неожиданные вещи, предавались невероятным или странным причудам. Сохранилось воспоминание об одном таком оригинале, собравшем множество табакерок, каждая из которых была предназначена для определенного времени года, определенной температуры, конкретного часа дня. Он утверждал, что однажды простудился потому, что вышел на мороз с крошечной табакеркой из полупрозрачного фарфора вместо большой из носорожьего рога.

Надо полагать, «вундеркинд» должен был понравиться этим любителям всего необычного. В рекламе, которую Леопольд делал своим детям, он представлял Вольфганга как «чудо природы», вроде некоего монстра или дрессированного зверя. Гораздо большее восхищение, чем музыкальный талант, думал он, вызовут трюки, которое он будет исполнять, его акробатика с клавиром или со скрипкой, искусные импровизации — одним словом, все то, что должно было заставить замереть с открытыми ртами аудиторию, в которой будет совсем немного настоящих ценителей музыки.

Действительно, английская музыка, в конце XVII и даже в начале XVIII века переживавшая удивительный подъем, теперь была в упадке. В 1695 году умер Генри Пёрселл, в 1623-м — Уильям Бёрд, в 1625-м — Орландо Гиббоне, в 1626-м — Джон Доуленд, и некому было их заменить. Еще жил единственный наследник великой английской барочной школы Томас Августин Арн; он писал оперы, в том числе Олимпиаду, которую Моцарты слушали в Королевском театре и высоко оценили. К тому же задававшее тон общество было мало заинтересовано в расцвете культуры и искусства. В дни, когда Моцарты сошли с парохода в Дувре, Лондон представлял собою причудливую смесь утонченности, насилия, аморальности, правдивое описание которых мы находим в мемуарах юного Босуэлла, на полотнах Хогарта и в Опере нищих. Дж. Гея и Дж. Пеггуша, производившей фурор на сцене Ковент-Гарден в тот самый момент, когда Моцарт пытался покорить английскую столицу.