Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Простите, я, пожалуй, пойду немного полежу, – устало проговорил он.
Ему бросились помогать устроиться на диване среди его возлюбленных книг. Потом он пытался отдохнуть и вспоминал без боли холодную, загнанную внутрь жалость на лице Розмари.
Одна его нога была короче другой, и с этим изъяном он ничего не сумеет поделать. Он хром, стар. Такова правда.
Жизнь в коттедже быстро вошла в русло. Через несколько недель Гибсон говорил себе: в начале любого режима надо брыкаться, как бычку на веревочке, поскольку сила привычки настолько сильна, что потом становится поздно.
Конечно, его сестра Этель не намеревалась верховодить в доме. Для этого была слишком разумна и честна. Но она привыкла жить независимо и сама принимать решения. Впоследствии Гибсон думал, что был физически слишком слаб и поглощен своими душевными переживаниями, чтобы замечать, что происходит. А Розмари не хотела утверждать себя в роли хозяйки, потому что была слишком благодарна. Благодарна ему, благодарна Этель.
В конце концов вышло так, что все стали жить по расписанию Этель. Завтракали рано, отчего утро становилось короче, но наполнялось мелкими деталями. После полудня ложились отдохнуть, потом начиналась подготовка к раннему обеду. Меню отражало предпочтения Этель, а податливые Гибсоны под нее подстраивались.
Вечера проводили a trios[3]– долгие, посвященные музыке. Произведения выбирала Этель, неизменно классические. Иногда слушали с торжественностью. Или рассуждали о музыке, причем солировала обычно сестра. С ее непререкаемыми оценками трудно было не согласиться, тем более что Гибсон терпеть не мог спорить.
Этель любила шахматы, а Розмари не играла. Однажды Гибсон решил почитать вслух, но через полчаса, когда Этель умно и со знанием дела высмеяла Роберта Браунинга как викторианского дамского угодника, а он хоть и мог возразить, но, смущенный словами сестры, промолчал, мысленно извинившись перед старым другом, поставил книгу на полку.
Гибсон по большому счету жил теперь вдвоем с Этель.
За долгие годы в Нью-Йорке сестра отвыкла от компаний и теперь наслаждалась тем, что была одной из троих. Их общество казалось ей толпой. Гостей приходило немного. Иногда заскакивали Пол с Джини. Пол вел себя раскованно, дочь подчеркнуто вежливо.
Старые знакомые Гибсона не появлялись. Он, закрывшись в коттедже, будто вовсе расстался с колледжем, и все учебные дела решались без него.
Итак, он жил с Этель, а Розмари находилась рядом, в том же доме. Например, представлялось естественным, что за ним ухаживает сестра, а не женщина, с которой он недавно познакомился и которой труднее справиться с некоторыми щекотливыми сторонами ухода.
У Гибсона возникло ощущение, будто он в мягкой, но непреодолимой западне, из которой не выбраться. И надо ли пытаться? Розмари во всем подчинялась Этель, будто не хотела оставаться с ним наедине. Иногда Гибсону приходило в голову, что с женой что-то не так. Нет, она была здорова, занималась по хозяйству, вела себя приветливо и дружелюбно. Но у них не получалось общения, и Гибсон, скрывая сомнения, тоже оделся в броню безукоризненной обходительности.
Мистер Гибсон сидел в залитой солнцем гостиной, где предпочитал отдыхать вместо того, чтобы выходить из дома, откуда мог видеть одинокую фигуру миссис Пайн в инвалидном кресле на веранде дома Таунсенда. Он обнаружил, что это зрелище не доставляет ему удовольствия. Возможно, от слишком резкого льющегося с небес света или потому что привык в болезни к затворничеству и предпочитал его сейчас в своей физической немощи. Одним словом, в тот день оставался под крышей и думал о том, что нет ничего изнурительнее этой почти сводящей с ума устоявшейся атмосферы обоюдной зависимости и бессмысленной гармонии.
И пока он не слишком серьезно строил планы восстания в своей не сильно, но постоянно ноющей душе, миссис Вайолет стирала пыль. Этель и Розмари – обе предварительно спрашивали его, не станет ли он против этого возражать, и Гибсон, конечно, отвечал, что нет. С бессмысленным удовольствием следил за ее быстрыми, точными движениями. Он не замечал за ней особенной доброжелательности – миссис Вайолет с невозмутимым видом, молча, выполняла работу, и ей было безразлично, что он об этом думает. Она переставляла украшения на каминной полке, когда, словно что-то почувствовав за спиной, резко обернулась, рука с тряпкой дернулась, задела голубую вазу, и та упала и разбилась.
– О господи! – воскликнула неслышно появивашаяся в комнате Этель. – Это же ваза мистера Таунсенда.
– Найдем ему другую, – произнес Гибсон.
Вайолет наклонилась и принялась собирать осколки. Ему бросилось в глаза, как легко она присела, как изящна ее прямая спина.
– Такой изумительный голубой цвет. Я только вчера об этом говорила, – заметила Этель.
– Я не нарочно, – резко ответила Вайолет, внезапно обозлившись.
– Конечно, не нарочно, – успокоила Этель. – Так получилось.
Гибсон заметил, как сморщилось лицо служанки. Почему она так реагирует?
На шум вышла из спальни Розмари.
– Досадно. Но я не думаю, что она дорогая.
– Нет, нет, – кивнула Этель. – Совсем не дорогая. Я видела такие в магазине товаров повседневного спроса. Они дешевые.
– Не волнуйтесь, миссис Вайолет, – сказала Розмари. – Надеюсь, вы не порезались?
– Нет, мэм. – Служанка поднялась с колен и мгновение в упор смотрела на Этель, затем презрительно бросила: – Я заплачу́. – И, пройдя через комнату, скрылась с осколками вазы в кухне.
– Нельзя, чтобы она расплачивалась, – заволновался Гибсон. – Ведь это случайность.
Этель криво усмехнулась:
– А по-моему, не случайность. Она прекрасно сознавала, что делает. Странно.
– Что значит «не случайность»? – удивился Гибсон.
– Она это сделала, потому что терпеть не может меня.
– Этель!
– Это так, и ты прекрасно это понимаешь. Я только вчера в ее присутствии восхищалась цветом этой вазы. Она меня не любит, потому что я слежу за ней больше вас всех.
– Но… какая в этом необходимость? – недоумевал брат.
– Какая необходимость? Она вас обворует как липку, а вы даже не заметите. – Гибсон почувствовал себя совершенным простофилей. Эта мысль никогда ему не приходила в голову.
– Не думаю, что она способна украсть, – тихо, с сомнением проговорила Розмари. – А вы, Кеннет?
– Конечно, нет! – воскликнул он.
– Конечно, нет! – передразнила его Этель. – «Конечно, нет», но только наоборот. У этих иностранцев другие понятия о честности, чем у нас. То, что мы называем кражей, для нее вовсе нет.
– Что такого она украла? – Лицо Розмари слегка порозовело.