Потом, уже лежа в кровати, он размышлял. И в самом деле, можно было бы провести сначала несколько дней с родителями, а потом поехать в Сен-Жерве. Таким образом, у него будут двойные каникулы: на море и в горах! Как у французских мальчиков из высшего общества! Эта мысль примирила его с предложением матери.

В течение нескольких недель он разделял семейное воодушевление. Ждали общего собрания, приглашения на которое разослали заказными письмами. Алексей, естественно, ничего не понимал в этих историях с капиталами, осевшими в Англии, в собраниях акционеров, в угрозе суда, однако ему казалось, что однообразное, грустное существование его родителей начинает изменяться и что они, может быть, находятся на пороге необычных перемен. По вечерам в столовой, после того как убирали стол, Георгий Павлович доставал старые русские документы – отчеты совета правления, подтверждения просроченных долгов, – складывал счета, переводил рубли в ливры, ливры во франки. Алексей не узнавал отца в этом важном, уверенном в себе человеке. Отец неожиданно стал победителем. Как месье Гозелен.

Общее собрание было назначено на воскресенье. Георгий Павлович вышел из дома в три часа с толстым портфелем в руках. Лицо его было сосредоточенным, взгляд – решительным. Алексей и мать наблюдали из окна, как он уходил по улице, а когда обернулся – помахали рукой, чтобы пожелать удачи.

Вечером, в половине седьмого, он вернулся неузнаваемым. Бледный, ссутулившийся, потерянный. Казалось, что его жестоко избили в неравной драке. Елена Федоровна подвела мужа к креслу и заставила сесть. Жена и сын с тревогой смотрели на него. После долгого молчания он сказал упавшим голосом:

– Не было кворума.

– Что это значит? – спросила Елена Федоровна.

– Из пятидесяти четырех акционеров собралось только десять! Дурак Любовин ничего не знал об оставшихся в СССР. Их, конечно, же не смогли привлечь! Но на собрание не приехали даже те эмигранты, которые живут во Франции, Англии, Германии. Множество писем вернулось к Любовину с пометкой: «Не проживает по указанному адресу» или «Выехал, не оставив адреса»…

– Значит, все кончено?

– Не совсем… Злобов собирается искать, вытаскивать остальных… Но для этого нужно время!..

– Сколько?

– Откуда же я знаю?.. Месяцы, годы, может быть… В любом случае, если нам не удастся собрать необходимое большинство, лондонский банк откажется выдать деньги, даже часть их… Злобов сам мне сказал об этом…

Алексей жалел расстроенного отца, который был похож на ребенка, играющего в фантики вместо денег.

– Не будем больше об этом, – тихо произнесла Елена Федоровна. – Мы были счастливы до этого. Постараемся остаться счастливыми и теперь. Хватит…

– Нет, я еще не сказал последнего слова! – воскликнул Георгий Павлович, неожиданно вскинув голову.

– Да, да, Георгий…

– Я буду трясти Злобова!

– Да.

– Или же найму другого адвоката!

– Конечно!

После долгой паузы Георгий Павлович умоляюще посмотрел на жену и сказал упавшим голосом:

– Ты больше не веришь?

– Нет.

– Напрасно. Я еще тебя обрадую! Вот увидишь!

Он встал, распрямил плечи, неловко улыбнулся и спросил, не осталось ли немного водки, чтобы скрасить ужин, неизменным блюдом которого были поджаренные макароны.

В течение нескольких дней семья жила в ожидании британского чуда. Георгий Павлович несколько раз виделся со Злобовым. С каждой новой встречей адвокат становился сдержаннее. Дома вскоре стали избегать разговоров о лондонском банке. По совету жены Георгий Павлович сосредоточился на поисках заказов на копировальную бумагу, чернильные подушечки и ленты для машинок. Видя, как отец надрывается за четыре су, Алексей все больше и больше убеждался в том, что изгнание родителей фатально. На земле есть белые, черные, желтые, думал он, и есть особая раса – эмигранты. И никто не может скрыть того, что он эмигрант, как никто не может изменить цвета своей кожи.

После пасхальных праздников Георгий Павлович стал мрачным: его расстраивала политика французского правительства. На выборах в мае большинство голосов получили левые. Он говорил, что это был плохой знак для русской эмиграции, всегда опасавшейся сближения Франции с Советами. Президент республики Александр Мильеран вышел в отставку. На его место парламент избрал Гастона Думерга. Кроме того, во главе правительства вместо Раймона Пуанкаре стал Эдуар Эррио. Последнее назначение особенно беспокоило Георгия Павловича. Он считал, что Эдуар Эррио – последователь радикальных идей – начнет склонять страну к социализму. А социализм – в чем убедились на примере России – ведет к беспорядкам и революции. Дома дела шли все хуже и хуже. Количество заказов уменьшалось с каждой неделей. Алексей, видя эту безысходность, не осмеливался больше говорить с родителями о Сен-Жерве. В середине июня растаяли последние надежды. Однажды утром, когда отец ушел на работу, мать сказала ему, что у них осталось очень мало денег, поэтому придется отказаться от каникул у Гозеленов. Алексей ждал этого отказа давно и тем не менее так сильно расстроился, что в ответ не мог сказать ни слова. Виноватый вид матери заставил его овладеть собой. Жалея ее, он тихо сказал:

– Ничего. Проведу лето в Париже!

Она все понимала и ответила расстроенным голосом:

– Я и отец приняли это решение только после того, как все подсчитали… Ах! Если бы мы получили хоть немного денег из Англии, я бы разговаривала с тобой по-другому…

– Знаю, мама. Не беспокойся. Все устроится.

Вернувшись в лицей, он, в то время как ученики строились во дворе, сказал Тьерри:

– Ничего не получилось, старик. Я не могу поехать с тобой в Сен-Жерве.

– Почему?

Алексей замешкался с ответом и наконец уклончиво сказал:

– Семейные проблемы…

Тьерри посмотрел так, как будто бы, несмотря на недомолвку, понял все. Алексей боялся, что друг заставит его назвать настоящую причину отказа.

Но Тьерри не стал настаивать и сказал просто:

– Жаль! Думаешь – это окончательно?

– Да.

– Родители расстроятся…

Они вернулись в класс и до конца уроков ни разу не заговорили о неудавшемся деле. Однако через два дня Елена Федоровна получила от мадам Гозелен записку и прочла ее сыну. Мадам Гозелен приглашала ее как-нибудь прийти на чай, чтобы «поговорить о наших мальчиках». Записка заканчивалась словами: «Мы будем одни». У Крапивиных не было телефона, хотя Георгий Павлович в течение двух лет говорил, что он необходим для облегчения его коммерческой деятельности. Елена Федоровна спустилась звонить в кафе.

Вернувшись из лицея, Алексей заметил, что мать чем-то озабочена.

– Завтра утром я иду к матери твоего друга, – сказала она.