– Я в долгу, князь!

На мокром от пота лице молодого боярина весело сверкнули зубы, когда степняки отлетели назад, а большей частью полегли.

– Князь! – раздался где-то в стороне надсадный крик. – Киевская дружина побежала!

Скоро бегство киевского полка остальные ощутили на себе. Половцы, не став преследовать бегущих, люто насели на черниговцев и переяславцев. Тяжелые конники ломили еще остававшиеся ряды, рассекали войско и частями зажимали в клещи.

– Князь, отходить надо! – проорал объявившийся рядом Судила. Он был без шлема, половину лица скрывала запекшаяся кровь.

– Рано еще! – прорычал Мономах. – Скачи к Ростиславу – пускай прежде он уходит.

Но черниговцы уже изнемогли. Степняки превосходили числом и злостью. Мономах понял, что его дружину отсекают от валов и остального войска. Остановившись на миг, он содрал с пояса рог и резко протрубил отступление. Поискал глазами воеводу, но наткнулся на мертвое тело Ивора Завидича с дырой от копья в шее.

Остатки его дружины понеслись к проходу между башнями, последним ударом сметя с пути отряд половецких конников. Преследовавшего врага начали бить сверху трепольские кмети. Вскоре к черниговцам присоединилась истрепанная рать Переяславля. Мономах увидел скачущего Ростислава.

– Где Душило? – крикнул он. – Убит?

– Не знаю, – помотал головой брат. – Я потерял его.

Они вылетели за валы. Часть войска – дружина Святополка – укрылась в Треполе, последние киевские отряды еще летели к воротам. Но всю уцелевшую в битве рать крепость принять не могла. Мономах показал на реку – уходить через нее.

Стугнинский брод был неширок, а людей, остервенело правивших по нему коней, много. Вода бурлила между плывущими, накатывала холодными волнами. Кони сшибались друг с дружкой, люди кричали, захлебывались, удерживались из последних сил. На середине реки утомленных коней начало сносить. Волны быстрины опрокидывали всадников, кольчуги тянули на дно. Мономах вскрикнул, увидев, как выбросило из седла Ростислава. Переяславский князь вынырнул, хватая ртом воздух. Рукой пытался поймать шею коня, но тяжелая броня не давала подняться. Ростислав потерял коня и стал тонуть.

Мономах пытался направить к нему своего жеребца. Конь не слушался. Князь, забыв про собственную кольчугу и наручи, бросился в воду. Река вмиг поглотила его с головой. Он видел только желтую муть и ничего более, чувствовал, как его тянет куда-то, и понимал, что через мгновение он целиком отдастся этой силе, потому что сопротивляться ей невозможно.

Но какая-то другая сила рванула его за волосы и вытащила из воды.

– Рано тебе, князь, на тот свет торопиться, – с натугой проговорил княж муж Дмитр Иворович, сын убитого воеводы, взваливая Мономаха на его коня.

– Ростислав… – отплевываясь, хрипнул тот.

– Его уже не достать, – был ответ.

До другого берега Стугны не добралось более трети воинов, переплывавших реку. Владимир, тоскуя по брату и сгинувшим в битве лучшим мужам, едва сдерживал рыдания, рвавшиеся из груди вместе со словами. В ту же ночь доскакав до Выдубичей, он послал к Треполю кметей во главе с Дмитром Иворовичем и оружных холопов.

По пути отряду встретилась понурая дружина Святополка, спешившая в Киев, – едва половина людей. У Треполя узнали, что половцы ушли, разделившись, на полдень и на закат. Пока Стугна опадала, входя в берега, на поле за валами искали среди мертвых тела погибших мужей – черниговского воеводу, кормильца князя Ростислава и многих иных. Душилу Сбыславича нашли под грудой убитых половцев и двумя конями. Он был жив и почти цел, только ослабел от удара палицы по лбу и задохнулся под трупами. Ему сказали о гибели Ростислава. Шатаясь, он побрел к реке, вошел в нее и не выходил, пока его не вынесли полуживого от ныряний.

Ростислава нашли через день. По пути в Киев Душило от горя не проронил ни слова, но содрогался от немых и невидимых слез.

Погребли князя в киевском храме Святой Софии, рядом с гробом отца. При том весь Киев полнился дурной молвой. Одни верили россказням, что молодого Всеволожича и его отроков утащил на дно утопленный ими накануне чернец. Другие толковали, будто монах потянул за собой князя, чтоб судиться с ним пред Христом. Третьи просто ругали чернеца и жалели юность Ростислава.

10

Дворский отрок подождал, пока князь медленно спускался по заснеженным ступеням, пропустил его в темь узилища и прикрыл дверь. Лестница вела еще ниже и упиралась в две другие двери. Одна была отверста. Отрок шел позади князя, светильником показывая путь.

Мономах переступил порог клети и поморщился: в узилище стоял смрадный чад. Низкий потолок коптили горящие светильники по стенам, в углу вонял ворох гнилой соломы.

– Шерсть, что ли, жгли? – недовольно спросил князь.

– Ага, жгли, – улыбчиво подтвердил дружинник, уступая князю место на короткой скамье.

Напротив скамьи в цепях, вделанных в потолок, руками вверх обвисал узник. Он был голый, мокрый, избитый плетью и с подпалинами в волосатых местах тела.

Мономах кутался в меховую, порядком облезшую вотолу и равнодушно взирал на узника.

– Он будет говорить?

Отрок, с которым князь пришел, дернул за волосы голову битого холопа.

– Ну, рассказывай, – молвил Мономах, – кто велел тебе украсть рубаху новгородского князя и передать ее полоцким людям для волшбы.

Раб напряг тело, попытался встать на ноги.

– Оговорили, князь, – глухо пробормотал он. – Ничего того не делал и не думал делать. Напраслину возвели…

– Отпирается, – объяснил кметь, пытавший холопа. Он вынул из стенного кольца светильник и поднес пламя к узнику. Тот засучил ногами, стараясь отодвинуться.

– Какой толк тебе отпираться? – утомленно спросил князь холопа. – Если скажешь, пощажу, нет – велю казнить как разбойника.

– Наговор на меня… со зла оклеветали… – всхлипывал узник.

– Убери огонь, – велел Мономах дружиннику. – Без того дышать нечем… Ведите другого, а с этим… потом.

Раба высвободили из оков и за руки утащили в соседнюю клеть. Оттуда приволокли еще одного, в страхе скулящего. Бросили на пол, велели снять одежду, чтоб не портить.

Князь ждал, сидя с закрытыми глазами. Ему было плохо. Гудела, как медный котел, голова. Под опущенными веками плясали цветные вспышки, отдавая в глазах тупой болью. Даже надоедливое нытье поясницы отступало перед этой скоморошьей пляской.

Второй узник был холоп, выкраденный в Полоцке со двора самого князя Всеслава. Посланные для тайного дела отроки две седмицы приглядывались к дворским людям и челяди полоцкого князя-язычника, прозванного чародеем и оборотнем. Под видом калик перехожих гнусавили на дворе и возле песни-славы, песни-былины, песни-жалейки. Слушали разговоры, высматривали самого болтливого и осведомленного в княжьих делах. Самым-самым оказался ключник.