Ольга Александровна неспешно расчесала волосы и убрала их в привычный пучок. Времена экспериментов с прической для неё давно миновали: в прошлом остались озорные стрижки, косы корзиночкой и локоны волной. Пучок на затылке — это и женственно, и строго, и элегантно. И, кстати, вполне соответствует возрасту. «Всему своё время», — глубокомысленно изрекала она каждый раз, глядя в зеркало, и была, как ни странно, права: время, действительно, определяло многое.

Пожилая женщина переоделась из мешковатой ночной сорочки в старенькую, но не утратившую былого изящества шёлковую комбинацию и приталенное платье с широкими накладными карманами из мягкой штапельной ткани цвета кофе с молоком. Завершающий штрих утреннего туалета — хлопчатобумажные чулки в мелкую резинку (капроновая роскошь уже не по возрасту, да и не по карману) и домашние туфли на невысоком каблучке. Ольга Александровна никогда не позволяла себе шлёпать босыми ногами по квартире, а тапки без задников, которые носила дочь, казались ей в высшей степени отвратительными.

Массивные напольные часы в гостиной гулко заворочались, скрипнули заводной пружиной и начали бить. Один… два… три… Сколько? Шесть? Такая рань! Как же долго тянется время. Впереди целый день, долгий, ровный и неторопливый, полный ярких разноцветных воспоминаний и однотонного безделья. Ольга Александровна хотела пойти на кухню, чтобы заварить себе чаю, но с последним ударом часов передумала и уютно устроилась в кресле. На прикроватном столике лежало несколько книг, пахнущих влажной пылью. Пожилая женщина пробежала глазами по корешкам и взяла в руки небольшой томик стихов Лермонтова в темно-зелёном кожаном переплете с золотым тиснением. Открыла наугад, и страницы распались на любимом стихотворении:

Выхожу один я на дорогу,

Сквозь туман кремнистый путь блестит…

Беззаботные времена. В 1928 году, через два года после регистрации брака и незадолго до рождения дочери, они с Николаем Петровичем ездили в Пятигорск на Кавминводы. Ольга Александровна была поражена, увидев столько светлых и радостных лиц. После Москвы, угрюмой, озабоченной индустриализацией и хлебной проблемой, здесь всё было по-другому. Тогда, у склона Машука, пряча лицо под белым кружевным зонтиком, впервые за долгие послереволюционные и послевоенные годы она вдохнула полной грудью и окончательно перестала бояться. В анкетах того времени в графе «Происхождение» она неизменно писала «из служащих», каждый раз замирая от страха, потому что была в девичестве Томилиной и вела свою родословную из древнего дворянского рода, пускай небогатого, но шестой части дворянской книги[7]. После встречи с Николаем Петровичем жизнь постепенно менялась к лучшему, уходили страх и неопределенность. Именно тогда, в Пятигорске она навсегда попрощалась со своим прошлым и запретила себе о нём жалеть. Их брак представлялся мезальянсом, но в изменившихся после революции условиях большей частью для него, чем для неё. Николай Петрович был выходцем из семьи иваново-вознесенских прядильщиков на мюлях[8]и ко времени знакомства с будущей супругой уже занимал немалый пост в Высшем Совете народного хозяйства: заведовал всей лёгкой промышленностью Центротекстиля и был на хорошем счету у руководства. Безупречная репутация на работе и безусловные заслуги перед советской властью извинили Николаю Петровичу слабость в лице юной жены «непривилегированного сословия».

Ольге Александровне посчастливилось избежать судьбы изнеженных дворянских дочек, которые не сумели прижиться при новой власти. По настоянию отца, умного и прозорливого человека, ярого сторонника столыпинской аграрной реформы и прочих прогрессивных изменений в стране, девочка ни разу не появилась в их родовом имении в Тамбовской губернии после революции. Юная Оленька Томилина жила, квартируя в Иваново-Вознесенске у дальней родственницы бывшего управляющего имением, где и окончила сначала — Единую трудовую школу, а потом — местный педагогический институт. Николай Петрович заметил её в первом ряду слушательниц на своей лекции «О преодолении трудностей производства и основных вехах развития пролетарской лёгкой промышленности», нервно мявшую в ладонях платочек, с настороженным недоверием во взгляде.

Они изумительно смотрелись вместе. Николай Петрович держался с неизменным достоинством, а чертами лица напоминал певца Сергея Лемешева, страстной поклонницей которого Ольга Александровна считала себя и поныне. У него были большие серые глаза под тяжёлыми веками уголками вниз и полноватый, но приятный овал лица. Высокий, статный мужчина, подтянутый и моложавый, неизменно щегольски одетый. Как к лицу ему был светлый немецкий льняной костюм: широкие, мешковатые брюки той изысканной аристократической небрежности, которая всегда нравилась Ольге Александровне в мужском гардеробе, и пиджак с отрезной талией. В нём Николай Петрович выглядел особенно моложе своих лет — в 1928 супругу исполнилось сорок. И Ольга Александровна, в ту пору совсем молодая женщина с тонкими пальцами, копной густых каштановых волос и горделивой осанкой выпускницы института благородных девиц, которую не смогли вытравить ни годы лишений и страха, ни оторванность от семьи и привычного круга. Пятнадцать лет — совсем небольшая разница в возрасте, когда есть взаимопонимание. Её чувства к Николаю Петровичу постепенно переросли из искренней признательности в сдержанную любовь, которую она сумела пронести через всю жизнь. Николай Петрович стал для неё неоспоримым авторитетом, благодетелем и защитником; он уважал жену и даже, кажется, немного пасовал перед благородством её дворянской крови. Ольге Александровне нравилось такое положение вещей, и эта игра в поддавки необыкновенным образом сблизила супругов, позволив прожить четырнадцать долгих лет в полном согласии. Он ни разу не повысил на неё голос и не сделал того, что могло бы ей не понравиться, она же ни разу не позволила себе его ослушаться.

Дочь и внуки не стали для неё близкими людьми, как ни старались они наладить отношения на протяжении многих лет после смерти Николая Петровича. Их ничего не связывало, кроме пресловутых кровных уз, которые невозможно увидеть, почувствовать или пощупать.

За стеной скрипнула кровать, и Ольга Александровна вздрогнула. «Наверное, Наташа проснулась», — подумала она, взглянув на часы: было начало восьмого. Она просидела в тишине воспоминаний и стихов Лермонтова целый час, даже не заметив, как пролетели долгие шестьдесят минут. Обычно время идёт медленно, но иногда стрелки часов будто сходят с ума и незаметно перепрыгивают с цифры на цифру.

Нарастающий шум из соседней спальни и ворчливая возня возвестили, что дочь, действительно, проснулась.

— Доброе утро, Наташенька. Что-то ты сегодня непривычно рано. Я тебя разбудила? — улыбнулась ей Ольга Александровна, вежливо и с прохладцей, когда та появилась в проёме двери.