– Вообще-то нам с вами поговорить надо, – внезапно обращаются к медсестре кроткая Лара и «Хармс».

Дело в том, что полчаса назад Лара и Ксения обнаружили наркоманку (прозвище Оля Рваное Ухо, ту самую, у которой ухо висит узорчатой бахромой) на полу в сортире, та курила травку. В курительно-ванно-туалетной комнате все еще чувствуется характерный запах. С касторкой точно не спутать. С моим кремом – тоже. У второй больной – Юльки в костюме от «Шанель» – выпученные глаза и дико блестящие расширенные зрачки. Оля Рваное Ухо в пятницу выписывается.

Услыхав рассказ Лары и «Хармса», сестра делает стойку, как гончая. Интерес к шмону в нашей палате на время утрачен, вместе с двумя санитарками она бросается в четвертую. В коридоре – крики, брань. В четвертой поднимают больных с кроватей, переворачивают матрасы… Травку, конечно, не находят, но находят засунутый за отодранный кусок обоев маленький черный пластиковый контейнер, от которого идет запах марихуаны. У Оли Рваное Ухо в тумбочке находят засохшую булку с маком, полую в середине. Одинаково не представляю, как это может остаться без последствий и что можно, в сущности, с этим сделать? Родственники же, даже не друзья-наркоманы, а именно родственники сами проносят наркотики!

После четвертой палаты медперсонал на автомате переходит в третью и пятую одновременно. Действительно, раз был настрой на шмон, что ж останавливаться на полдороге. После пятой придут снова к нам.

– Лен, вы пока яблоки спрячьте, – учит меня кроткая Лара. – В пакет сложите, а пакет в шкаф на плечики повесьте, сверху прикройте кофтой… Прикройте просто. Никогда не догадаются посмотреть, что под кофтой висит. Я от детей всегда так прячу.

– Ну, – уперев руки в боки, по второму разу приходит медсестра с помощницей. – У вас под матрасами ничего не спрятано?

– Ну что вы, – развожу я руками, – мы же интеллигентные люди.

– Надеюсь, – снисходительная ухмылка. Прошмонав, скорее, для развлечения только шкафы и, действительно, не заметив пакета с тремя яблоками, медсестра, ухмыляясь, снова смотрит именно на меня. Это та самая, что со сладострастной злобой расталкивала меня, отнимая мобильник, а в ответ на просьбу дать валокордина глянула с торжествующим презрением – мол, если не спится, то всем на это совершенно наплевать, заруби на носу. А сейчас она выглядит почти славной. Зауважала меня почему-то, что ли? Не знаю, но она смотрит на меня почти приветливо, будто приглашая к некой игре. Почему-то мне кажется, что ей смешно было утром, когда старшая медсестра с воплями про касторку цокала по коридору каблуками. Она явно ждет, что я оценю ситуацию, это точно. Я уже включилась в игру, хоть пока еще не знаю, в какую именно.

– Эт-та что такое? Что это, я вас спрашиваю? – обращается медсестра ко всей палате, глядя при этом только на меня. В руке – зимний сапог ангела-Али – той разрешают в приемные часы выходить на улицу с родителями, на прогулку Аля надевает длинные, до колена сапоги «Гермес». Аля, почитающая Бога и врачей, тут – образец для подражания, ее всем, всегда и во всем ставят в пример. Медсестра медленно, демонстративно засовывает руку в Алин зимний сапог, и это уже само по себе безумно смешно. Из сапога «Гермес» она так же медленно, с видом фокусника вытаскивает пачку галет и смотрит на меня. Я ржу.

– Клянусь мамой, не мое. Вы не подумайте, это не я Алечке подкинула, это правда не мое. Наверное, кто-то из выписавшихся забыл, – с ходу подыгрываю я медсестре.

– Наверное… Сдайте в столовую, потом чаю попьете, – тоже сдерживая смех, беззлобно рявкает медсестра.

Через час воцаряется идиллия. В сестринской едят торты. Торты, видимо, тоже приносят родственники, не только марихуанку же в булках им таскать. Измотанные адовым огнем трудового дня и размякшие от славно проведенного вечера медсестры дают кипяточку нам с Ксюхой-Хармсом. Мы завариваем кофе прямо в кружках. Идем в ванно-туалетную курилку.

– Как вы тут, однако, устроились. Кофе, сигареты… Прям курорт, – заглядывает к нам минут через пятнадцать медсестра, а в курилку на наш гогот постепенно подтягиваются больные из других палат и, конечно, попрошайки. Я смеюсь от души.

– Вы чё, Лен? – спрашивает «Хармс». Она отвергла предложение перейти на «ты», сказав: «Нет, с такими людьми я на “ты” не могу, я свое место знаю».

– Да так, – отвечаю. В голову пришла фраза из собственного романа: «…в Мерано, как обычно в начале сентября, был полный сходняк. Подкатили две женщины-министра, приехал президент одной маленькой страны….» Курорт, одним словом.

Не свободный, впрочем, от социальной неприязни. На меня в упор смотрит молодая женщина – та самая, что в первый день выпросила у меня первую сигарету и аккуратно вернула на следующее утро. Губы у нее по-прежнему изъедены язвами и покрыты корками. Она реально «переклинена», лицо мрачное, от нее исходят волны злобы на весь мир. В отделении ее называют Леониха, она из самой страшной, второй надзорной палаты.

Ей не дает покоя, что по телефону мне приходится нередко говорить на английском или немецком, а главное – что по утрам я делаю йогу. При встречах в коридоре она уже несколько дней все норовила боднуть меня бедром, произнося загадочное слово «шитцен»… Сейчас она в очередной раз входит в туалетно-ванную курилку, злобно глядя мне в глаза. Я не отвожу глаз, но смотрю сквозь нее. Леониха подходит к окну, толкает меня бедром, усаживается по-тюремному на корточки спиной к батарее и начинает задираться.

– Ты унитазы в общественных сортирах мыла когда-нибудь?

– Мыла, представь себе, – отвечаю, вспоминая нашу студенческую «картошку».

– Давно небось?

– Ох, давно.

– Вот то-то. Это тебе не на коврике кувыркаться. Чё выделываешься? Может, тебе опять сортиры помыть надо?

Я отворачиваюсь к окну. «Хармс» рявкает на Леониху, та матерится в ответ. Уходит… Через пару минут возвращается. Пересекает «ванно-курительный салон» маршевым шагом, глядя на меня в упор, подходит ко мне вплотную, задирает халат и стягивает черные трусы до колен, выставив мне под нос свое хозяйство. Я затягиваюсь, отхлебываю кофе, хотя меня уже мутит. «Переклиненная» бросает трусы в раковину, с минуту мочит их в воде, потом поворачивается ко мне спиной, снова задирает халат, отклячив голый зад, и натягивает на него мокрые трусы. «Поняла?» – бросает мне.

– Сигаретку дать? – спрашиваю я.

– Пошла ты нах…

– Лен, не обращайте внимания, – произносит «Хармс», хотя я и не обращаю. Но «Хармсу» так хочется меня защитить. Ей кажется, что меня, человека совсем, по ее понятиям, из другого мира, все происходящее крайне травмирует. Милая Ксюха!

Мы с «Хармсом» возвращаемся в палату. Сегодня у нас не отбойный молоток-компрессор, сегодня в репертуаре храп а-ля клизма. «Пс-с-сы-ы-ы-ы – пр-прл-прл-кюсс-с-сь».

– Это невыносимо, – шепчет кроткая Лара. Последнее, что я слышу перед погружением в сон. Пс-с-сы-ы-ы-ы – пр-прл-прл-кюсс-с-сь… Это невыносимо.

Утром ведут на энцефалограмму. Выхожу из корпуса и поражаюсь: оказывается, пришла-таки весна. Мокрая, теплая, милая весенняя хмарь, влажный воздух – чистый и какой-то не московский. Снег сморщился в маленькие угольки от осевшего мазута, а из-под него пробивается еле слышный запах земли… Иду медленно. Несмотря на окрики, стараюсь продлить удовольствие. Курорт так курорт. Почему мне нельзя гулять, как другим, – этим вопросом я не задаюсь, но, только выйдя на улицу, понимаю, как скукожились за полторы недели легкие, как пересохла кожа на лице… Привыкла к духоте, к пыли и запахам отделения.