Чайник вскипел. Она расстегнула перчатки, потянула. Кольцо зацепилось за лайку. Она освободила ткань и осмотрела дыру. Даже мама не сможет заштопать. Кольцо мерцало при свете огня из печи. Элси сняла кольцо и поднесла к глазам. Ивритских букв не видно, но она знала, что они там. Элси положила кольцо на стол, потерла след на пальце. Она подумает об этом завтра. Вечер и так уже затянулся. В висках пульсировало, глаза жгло. Хотелось одного – выпить горячего и лечь в постель.

Пар от чайника злым призраком вздымался в темноте. Элси сняла чайник с огня и заварила ромашку из маминого гербария. В спину дунуло холодом. Задняя дверь закрыта на цепочку, но приотворена. За ней лежал в коробке со льдом карп – небольшой, с ладонь. По традиции в сочельник за дверь выставляли карпа. Одни считали, это чтобы святой Николай благословил, другие – что рыба вкуснее, если полежит на альпийском ветру. В последние годы традиция забылась, народ на все махнул рукой. Тут и шкурку-то свиную псу не оставишь – сразу стащит кто-нибудь голодный. Папа, наверное, продал немало хлеба на черном рынке, чтобы заполучить эту рыбешку. Только мама все держалась обычая и оставляла щель; вроде бы глупость из прошлых счастливых времен, но Элси не могла упрекнуть маму за то, что та упорно поступала по-своему. В воздухе пахло горящими сосновыми дровами. Она глубоко вдохнула.

Игольчатые сосульки наросли на железных звеньях дверной цепочки. Элси отломала их и выбросила за дверь. Едва они коснулись снега, что-то шевельнулось в темноте. Элси замерла. Дыхание перехватило. – Кто здесь?

Снег падал. Скрипели на ветру закоченевшие деревья.

Видимо, снег шутки шутит. Элси почти ничего не ела, да еще впервые в жизни выпила шампанского; удивительно, что ей не мерещатся лиловые полярные медведи. Она потрогала щеку. Отвар ромашки еще не выпит, но щека горит, Элси лихорадит. Немедленно в постель, вот что.

– Впустите, пожалуйста. – Из темноты появилось худое бледное личико.

Элси вскочила, смахнув сухую ромашку на пол. – Впустите, пожалуйста, – повторили за дверью. Затем в щель просунулась рука. – Спасите.

Элси отпрянула. Под ногами зашуршали сухие лепестки.

– Уйди, – сдавленно прошептала она. – Ты… ты призрак. Уходи. – Она подняла кипящий чайник.

Он убрал руку.

– Я бежал за вашей машиной.

– Что? – Сердце у Элси заколотилось. Рука с чайником задрожала.

– Они меня убьют. – Он просунул в щель голову, посмотрел на Элси.

И тут она его узнала. Тот мальчик-певец, еврей.

– Что ты здесь делаешь?

– Он сломал клетку, и я убежал.

– Убежал? – Она поставила чайник. – О господи. – Она потерла виски, унимая боль. – Если тебя найдут, нас всех арестуют. Уходи! – Она шуганула его от двери. – Убирайся!

– Я вам помог. Спасите меня, пожалуйста.

Он прижался к косяку, тяжело дыша, от холода весь синий. Всего лишь мальчик, одних лет с Юлиусом, не вреднее и не опаснее любого другого ребенка – еврейского, немецкого. Его убьет мороз или прикончат люди. Она может спасти его, если снимет цепочку.

Ветер дунул ему в лицо, и на ресницах повисли снежные хлопья.

Элси припомнила вздорные обвинения Кремера. Люди явно болтают про нее и ее семью. Если мальчик умрет у них на пороге, гестапо решит, что это она помогла ему сбежать. Она закрыла глаза. В голове бухал молот. Всего лишь ребенок, никакой угрозы, неважное дело. Завтра его можно выставить, завести по тропинке куда-нибудь в лес, на Экбауэр, и там оставить, как Гензеля и Гретель. Ну и что? Всего лишь мальчик. Всего лишь еврей. Хорошо бы он просто исчез, и все.

Снаружи, на тихой улице, послышались голоса, затрещал лед, заскулили собаки. Идут сюда. Элси сбросила цепочку, втащила замерзшего ребенка в кухню и затворила дверь. Он был меньше, чем казался на сцене. Запястья тоненькие, как миндальные печенья, пальчики – как стручки ванили.

– Быстро, – велела она. – Надо спрятаться. Снаружи уже кричали. Псы залаяли.

Элси огляделась. Деться некуда. Единственный тайник – наверху, ниша в стене ее спальни, но они не успеют туда добежать. Оставалось одно. Элси открыла печь, еще теплую от дневной выпечки. Подняла мальчика, легкого, как двойная порция теста для брецелей.

– Лезь, там не найдут.

Тощие пальчики сжали ее запястья. Свет ударил в узкое кухонное окно. Надо спешить.

Она посмотрела ему в глаза:

– Сам говоришь, что мне помог. Лезь давай.

Он отпустил ее и залез поглубже в закопченную кирпичную пасть.

– Держи. – Элси сняла габардиновый плащ. – Накройся.

Он взял плащ и сделал, как она велела.

Неверными руками Элси закрыла заслонку. На верхней губе выступил пот. Пробило полночь, две деревянные фигурки выскочили из часов, станцевали и снова удалились. Яркий луч ударил в окна, заколотили в дверь. Наступило Рождество.

«Немецкая пекарня Элси»

Эль-Пасо, Техас

Трейвуд-драйв, 2032

10 ноября 2007 года

– Дерьмовое было Рождество, – сказала Элси.

Реба постучала ручкой по столу:

– Почему?

– Холод собачий. Я заболела. Воспаление легких, что ли. Лекарств не достать. Война. Люди умирали… а вкусный получился хлеб. – Она доела свой ломтик, крошки осыпали блузу. – Внесу его в меню. Джейн, – она повернулась к дочери, – сделай еще такого хлебца. Назовем его «Реба». – И Ребе: – Понравился, ja?

Реба кивнула и попыталась вернуться к делу:

– Но на фотографии вы в нарядном платье. Куда-то собирались?

Элси выковыряла из зубов кожицу от изюминки. Реба послушала, как шуршит диктофонная лента. – На вечеринку НСДАП, – сказала Элси.

Рука Ребы зависла над страницей. Все еще интереснее, чем она предполагала.

– Вы были в партии? – как можно спокойнее переспросила она.

– Я была немкой, – ответила Элси.

– И поддерживали нацистов?

– Я была немкой, – повторила Элси. – Нацист – это политическая позиция, а не национальность. Быть нацистом и быть немцем – разные вещи. – Но на этот вечер вы пошли?

– Один офицер пригласил меня на Weihnachten, на рождественский бал. Я пошла.

Реба кивнула и воззрилась на Элси весьма задумчиво.

Зазвенел таймер духовки. Джейн ушла в кухню.

– Все как здесь, – продолжала Элси. – Можно любить и поддерживать сына, брата, мужа, отца – своих солдат – и не поддерживать того, за что они воюют. Я каждый день это вижу в Форт-Блиссе. – Она откинулась на спинку кресла.

Реба прокашлялась.