И тогда Абрам решился на добровольную мобилизацию. Он хотел на германскую войну! Потому балаганный и оскорбительный разговор в воинском присутствии перетерпел.

Определили Абрама Иосифовича Барс-Абрамова, из мещан, в пластунскую роту 1118 Кенсгольмского полка. И пошло-поехало! Известно же, кто они такие, пластуны! Карабин коротенький, тесак острый, – и под покровом темноты на неприятельскую передовую, за призом!

Спустя пару месяцев над двузвучной фамилией Абрама уже никто не ерничал. Первая медаль в роте у него – на георгиевской ленте, «За храбрость»! А потом и унтер-офицерский чин! Немецких семей немало осиротил, пока остыл в мести своей…

Известие из Петрограда об отречении царя встретил подпрапорщиком с солдатским Георгием 4-й степени на груди.

«Штык – в землю! По домам!» – это кричали другие. Думать, где он, его дом, Барс-Абрамову не приходилось, а прямота и конкретность военного дела были ясны и понятны.

Ярость боя, сиюминутная рулетка «жив – убит» магической силой увлекали Абрама. Он чувствовал себя нужным на поле боя, за треногой сотрясающегося «максима», ему была необходима остервенелость истошного «Уа-а-а-а-р-ра-а-а!!!», сменяющаяся глухим хеканьем штыкового боя, вдвойне жуткого своей молчаливостью и кровавостью. Ему уже было нужно это екающее содрогание всех внутренностей при гулком орудийном залпе, в бешеном галопе кавалерийской лавы, в визге шрапнели и храпе рухнувшей лошади, захлебывающейся черной кровью…

Еще при этих временных перевертышах – львовых-гучковых, Барс-Абрамова избрали полковым командиром. При истеричных комиссарах Керенского он принял сторону большевиков, безраздельно, не задумываясь. Мятеж Корнилова на многое открыл глаза. А потом был октябрь, сумасшедшая и счастливая питерская ночь, охрана Съезда Советов, оборона Петрограда от немцев и Краснова… И завертела, закрутила вновь свинцовая метель!

Высоко мог бы подняться по военной лестнице Барс-Абрамов, уже собирался дивизию принять. Но оказался вместо этого на госпитальной койке, после тяжелого ранения и контузии. По выздоровлении – служебная командировка на восток, в Забайкалье, к Лазо.

Поначалу очумел – партизанщина! Но вскоре на Амурском фронте самолично возглавил летучий отряд и понесся по японским тылам!

Помотала судьба боевая! Особенно в ту тяжелую пору, когда за Благовещенском в тайгу уходили, огрызаясь от наседавших на пятки золотопогонников, а потом мотались по таежным увалам, совершая изматывающий переход до Витима, где зимовали на охотничьих заимках, кормились чем попадя.

Но зато весной снова слились в ручейки, с сопок багульных стекая в укромные пади, формировались в полки, – и покатил грозный партизанский вал!

Эх, если бы не раны… В седле бы по-прежнему качался он, Барс-Абрамов, а не валялся на больничной койке! И это в такое время, когда япошек столь ощутимо поперли с Дальнего Востока!

М-да… Вышло – и вовсе от военной службы уволили, раз в Минвнудел послали…

«Это что же, поставят из кабинета городовыми командовать? Пардон! Не пойду! Не для того столько пройдено! Я – человек военный, а не жандарм какой-то, пусть и в Дэвээрии! Да я еще!.. Рано списали! Надо будет – до военного министра дойду!» – раздраконивал себя по дороге Абрам Иосифович, зарываясь носками сыромятных мягких сапожек в песок, которого на любой читинской улице в избытке. Похожие на ичиги сапоги носил после ранения в ногу, да и не было у него другой обуви, не избаловался за время командирства.

2

С самыми невеселыми мыслями доплелся Барс-Абрамов до Большой, потянул тяжелые двери. И оказался в прохладном и темном вестибюле, из которого направо и налево в глубь здания уходили такие же темные коридоры.

У входа, за столом, сидел вихрастый парень в косоворотке, но с револьверной кобурой на боку. У стены на столе тускло горела настольная лампа под зеленым стеклянным абажуром, возвышался телефон, лежала толстая амбарная книга.

– К кому, гражданин? – строго спросил вахтер, настороженно глядя на Абрама Иосифовича.

Тот молча протянул выданное в моботделе Военмина предписание. Парень долго разбирал написанное, шевеля толстыми губами, потом степенно пробасил:

– На второй этаж, кабинет 107. Я тебе, товарищ, пропуск выпишу.

Вахтер раскрыл амбарную книгу, в которой закладкой лежала тощая узенькая книжечка пропусков, долго, каракулями заполнял корешок пропуска, потом сам пропуск. Наконец, оторвал его и протянул посетителю.

– По калидору, товарищ, налево, до лестницы, там – наверх и опять налево, как упрешься в переборку, там и будет…

Но в приемной, отгороженной от коридора фанерной переборкой, миловидная женщина средних лет указала Абраму Иосифовичу на венский стул.

– Посидите, пожалуйста. Михаила Даниловича вызвали к Предсовмина, но они скоро будут…

«Ишь ты, какая фифа! – неприязненно оглядел секретаршу Барс-Абрамов. – И где только этому учат – „они скоро будут“! Как будто этих ивановых тут минимум пара!»

Ожидание затягивалось. Заныла спина, потом засвербило раненую ногу, хотелось поудобнее усесться на жестком стуле, переменить положение…

– Героическому командиру – почет и слава! – раздался вдруг знакомый голос.

Абрамов обернулся, невольно вставая, и увидел располневшего, в неизменных круглых очках, Сокол-Номоконова. Боевые друзья крепко обнялись.

Вышли в коридор, к лестничной площадке, задымили номоконовскими папиросами. После сетований по поводу крайне исхудалого вида Абрамова, Василий Михайлович рассказал старому соратнику о новой своей должности, милицейских нуждах и заботах, о том, что многие из общих партизанских знакомых пошли на службу в милицию. Последнее несколько приободрило Барса.

– Не робей, паря, – гудел Сокол-Номоконов. – Если тебя к самому Иванову вызвали, должность будет предложена ответственная, ничуть не хуже твоего командирства, а то еще и повыше!

Сокол-Номоконов многозначительно поглядел на товарища, выдерживая паузу для придания своим словам большей солидности.

Но Абрам Иосифович до конца значимости сказанного оценить не успел – на лестнице показался немолодой мужчина, при виде которого Василий Михайлович поспешно принялся разгонять рукой папиросный дым.

– Здравствуйте, товарищи! – подошедший поздоровался с обоими за руку. – Ко мне?

– Точно так, Михал Данилыч! – пробасил Сокол-Номоконов. Из чего и дурак бы догадался, что товарищ министра Иванов прибыл собственной персоной.

Прошли в кабинет, просторный, но пустой. Скромный двухтумбовый стол, диван, обитый потертым дерматином, несколько таких же, как в приемной, стульев.

Через пару минут, получив от Иванова резолюцию на какой-то документ, Сокол-Номоконов попрощался, взяв с Абрама Иосифовича слово сегодня же вечером быть у Номоконовых к ужину.

Басок начальника облмилиции еще слышался в приемной – с кем-то там заспорил, – а Абрам Иосифович уже взял быка за рога: