Пока Улав ел, Арнвид отрезал от вяленого оленьего окорока тонкие, как листок, ломтики, которые Ингунн любила жевать на ходу.

– Хуже всего то, что Стейнфинн позволил своему бесчестью быльем порасти, – молвил Арнвид. – Начать тяжбу уж слишком поздно – ему остается только жестоко отомстить, коли он хочет оправдаться в глазах людей.

– А Стейнфинн и не мог раньше ничего сделать – Маттиасу ни с того ни с сего взбрело на ум на богомолье отправиться, вот он и удрал из страны, поджав хвост. Но ныне, когда у нас в королях двое бесштанных сосунков[36], настоящий муж, верно, осмелится поднять руку на обидчика. Ему вовсе незачем просить крестьянский тинг рассудить дело его чести – так, слышал я, толковали про это Стейнфинн с Колбейном.

– Да, и тот, и другой, уж точно, сумеют сделать все по своему хотенью, пренебрегая законами нашей страны и законом божьим, – сказал Арнвид. – Кое-кто у нас ныне вовсе голову потерял и кобенится почем зря.

– Ну, а ты? – спросил Улав. – Пойдешь с ними, коли Стейнфинн с Колбейном замыслят ныне отыскать Маттиаса у него дома и проучить его?

Арнвид не ответил. Он сидел, рослый, высоко подняв плечи и опершись лбом на узкую, изящную руку, так что его маленькое некрасивое лицо оставалось в тени.

Арнвид, сын Финна, был очень высокий и статный, завидного телосложения человек – особенно красивы были его руки и ноги. Однако плечи у него были чересчур широки и слишком высоко подняты, голова же – слишком мала, а шея – коротка, и это почти совершенно стирало впечатление от красоты его тела. Лицо Арнвида также было странное и некрасивое, словно бы сплющенное с обеих сторон; лоб – низкий и широкий, коротко срезанный, и широкий же подбородок. Волосы у него были черные, курчавые, смахивавшие на завиток на лбу у быка. Но, несмотря на это, Улав вот сейчас впервые увидел, что Арнвид и Ингунн походили друг на друга – у Арнвида тоже был маленький, нечетко очерченный нос, но на мужском лице он казался как бы вдавленным под крутым лбом. И глаза у него были такие же большие, только темно-синие и глубоко посаженные.

Арнвид не принадлежал к роду Стейнфинна, но Туре из Хува был женат на сестре его отца. И сходство между его тяжелым, мрачным уродством и беспокойным очарованием Ингунн было разительно.

– Ты не шибко хочешь быть заодно с родичами в делах, которые они затевают? – насмешливо спросил Улав.

– Да уж будь уверен, в стороне стоять не стану.

– Ну, а что скажет твой владыка, святой отец, епископ Турфинн, ежели ты пойдешь вместе с нами? А мало ли что замыслил Стейнфинн? – спросил Улав со своей чуть язвительной улыбкой.

– Он ныне в Бьергвине и не скажет ничего до того, как все произойдет, – отрезал Арнвид. – Я не могу поступить иначе, я должен последовать за моим двоюродным братом.

– Ну да. Ты ведь даже не священник из причта Турфинна, – с той же насмешкой сказал Улав.

– Да нет! – ответил Арнвид. – А жаль, что я не священник. В распре между Стейнфинном и Маттиасом, повторяю, хуже всего то, что дело это весьма давнее. Стейнфинну непременно должно смыть бесчестье. Но и тогда, помяни мое слово, начнут пережевывать старые сплетни. Пакости-то будет! Хоть я и не трусливей других, но лучше бы держаться подальше от всех этих дел.

Улав промолчал. Потом они снова стали говорить о тяжбе, в которой он разбирался столь же мало, сколь и сыны Стейнфинна. Еще в детстве Арнвида засадили за священное писание. Но тут оба его старших брата умерли, а родители взяли его домой и женили на богатой невесте, которая еще прежде была сговорена за его брата. Но Арнвид, по всему видать, вовсе и не помышлял, что ему счастье привалило, когда, вместо того чтоб идти в священники, он стал главой своего рода и принял в дар наследное родовое поместье в Эльфардале.

Жена, которая ему досталась, была и пригожа собой, и богата, и всего на пять-шесть лет старше его; однако, казалось, молодые супруги почитали себя не очень-то счастливыми. Виной тому, может статься, было то, что, пока были живы родители Арнвида, молодые не смели поднять голос в усадьбе. Потом Финн, отец Арнвида, умер, но следом за ним умерла от родов и молодая хозяйка – Турдис, дочь Эрлинга. И тогда мать Арнвида взяла бразды правления в свои руки, а она, как люди говорили, была женщина властная. Арнвид предоставил ей управляться и со всем имением, и с тремя своими маленькими сынами и ни в чем ей не перечил.

В стародавние времена многие мужи из рода Стейнфинна были священниками; и если даже ни один из них особо не отличился на службе господу, все же священнослужители они были хорошие. Но с тех пор как священникам в Норвегии и иных христианских странах пришлось давать обет безбрачия, сыны Стейнфинна утратили склонность к книжной премудрости. Издавна повелось, что род этот умножал свое могущество по большей части выгодными браками; ну, а в то, что кто-либо может преуспеть в жизни, не женившись для подспорья, они попросту не верили.

С того самого дня, как Улав с Ингунн ездили тайком в Хамар, теплая летняя погода установилась надолго. С горки, поросшей вереском, далеко внизу, на выпасе за сеновалом да за волнистыми лесными полосами и заплатками огороженные приусадебных пашен в ложбинах виден был фьорд. Ясными утрами воды широко раскинувшегося Мьесена, испещренные светлой рябью, предвещавшей хорошую погоду, отражали мысы и усадьбы на берегах. С наступлением дня весь мир пылал, залитый трепещущим маревом солнца, а противоположный берег окутывала легкая голубая дымка, сквозь которую просвечивали сверкающе-чистые полоски зеленых пашен. Далеко на юге на вершинах Скрейфьелля еще сверкал снег, блестя, как вода или дождевые тучи, но снежные шапки таяли день ото дня под жаркими лучами солнца. Всю оглядь, насколько хватало глаз, закрывали перистые облака; они проплывали, отбрасывая тень на леса и озеро. Но порой по небу расстилались тучи, так что оно становилось белым да вялым, а озеро – тусклым, серым, уже не отражавшим берега. Дождь так и не смог пролиться – его уносило ветром, блестящая же листва деревьев, сверкая, трепетала на солнце, будто сама земля дышала жаром.

Дерновые крыши казались выжженными солнцем, а нивы, там, где слой земли был неглубок, местами пожелтели; зато сорнякам было приволье, они быстро перерастали светлые всходы молодой пшеницы. На лугу зацвели цветы, и весь он стал красно-синим от иван-чая, щавеля и северного костенца.

Дел в усадьбе было теперь мало, да никто ничего и не делал, – те немногие работники, что оставались дома, сидели сложа руки в ожидании предстоящих событий.

Улав и Ингунн слонялись от дома к дому. Как бы случайно и каждый сам по себе, спустились они однажды вниз к ручью, протекавшему севернее усадьбы. Он бежал глубоко внизу меж горными склонами; проложив путь через торфяное болото, ручей низвергался на большие, осевшие в песке камни, заполнявшие все его русло, а потом с каким-то странным убаюкивающим бормотанием падал в озерный омут. Улав и Ингунн прокрались под сень шелестевших листвой осин, росших невысоко на пригорке, и укрылись там. Земля тут была сухая, поросшая тонкой нежной травой, но цветы совсем не росли.