— Слишком дорого, — сказал Лукас.

Мальчишка поджал губы. Миска стоила дороже доллара, он мог бы получить за нее целый доллар, если бы подольше постоял на улице, но он устал, проголодался и хотел домой. Лукас ощутил даже подобие сочувствия к мальчишке, который был хитер и пронырлив, который был вором, но при этом хотел, как всякий нормальный человек, разделаться с работой, вернуться домой и отдохнуть.

— Отдам за семьдесят пять центов, — сказал мальчишка.

— Все равно много.

Мальчишка выдвинул вперед челюсть. Лукас знал: больше он не уступит. Он был вором, но обладал определенной гордостью; внутри у него было свое собственное королевство, и он не позволит ни толики от него отнять.

— Больше не уступлю. Бери или проваливай, — сказал он.

Сочувствие мешалось в Лукасе с гневом. Он понимал, как много значат для мальчишки эти семьдесят пять центов. Но ведь миска ему не стоила ни гроша. Он мог просто отдать ее Лукасу, которому она была нужна, и от этого не стал бы беднее. В какой-то миг Лукас почувствовал, как переворачивается этот непостижимый мир, в котором миска, которая не стоит ничего, которую он сам мог бы украсть (хотя он никогда не воровал — был слишком боязливым для этого), теперь обойдется ему в почти весь его недельный заработок.

Он огляделся по сторонам, будто в надежде обнаружить где-то позади или впереди себя другую миску или что-нибудь получше. Но ничего не обнаружил. Проброди он здесь хоть весь вечер, все равно не купил бы ничего, кроме жидкого пучка лука-порея или полбутылки пива.

— Хорошо, идет, — сказал он.

Он достал из кармана деньги и отсчитал семьдесят пять центов. Они с мальчишкой помедлили, дожидаясь, кто сделает первый шаг, и наконец нашли способ обменять миску на монеты так, чтобы при этом ни тот, ни другой ни на секунду не оставался с пустыми руками. Лукас почувствовал, как шершавые пальцы мальчишки схватили деньги. Как у него в руках оказалась миска.

Опасаясь, как бы Лукас не передумал, мальчишка убежал. Лукас тревожно рассматривал миску. Вдруг она ненастоящая? Вдруг превратится в кусок дерева? Нет, она и вправду была красивая. У него в руках она, казалось, испускает неясное белое свечение. Вдоль ободка у нее шел загадочный рисунок — что-то вроде крошечных синих солнц, инистых дисков, от которых расходились лучики тоньше человеческого волоса.

То есть с миской все было хорошо. Но у него оставалось всего двадцать восемь центов — на это троим целую неделю не прокормиться. И тем не менее у него был подарок для Кэтрин. О еде и деньгах он подумает потом.

Он вернулся на Пятую улицу и стучался в дверь до тех пор, пока крохотная женщина не открыла ему. Она удивилась, что он опять явился, но на этот раз впустила его легче. Она снова предупредила, чтобы он не проказничал. Лукас обещал и поднялся по лестнице к квартире Кэтрин.

Кэтрин открыла ему. Его появление, судя по всему, ее не обрадовало, но и не расстроило. Он подумал, не изменился ли снова, не стал ли неузнаваемым для нее, хотя на нем была та же одежда и та же грязь, что и вчера.

— Далеко, в пустыни и горы, я ушел один на охоту, — выговорил он, прежде чем успел спохватиться.

— Привет, хороший мой, — сказала она. — Как твои дела?

Сегодня вечером у нее было новое выражение лица, утомленно-скучающее.

Из глубины квартиры до Лукаса донесся странный звук — смех с подвываниями, скорее всего издаваемый Олмой. Затем раздался мужской голос, низкий и решительный, произнесший что-то неразборчивое.

Кэтрин шагнула в переднюю и прикрыла за собой дверь.

— Лукас, — сказала она, — не надо было сюда приходить, сейчас не надо.

— Я тебе что-то принес, — ответил он и достал миску.

Он протянул ее Кэтрин на ладонях.

Она посмотрела на миску рассеянно, будто толком не понимала, что перед ней. Лукас не мог сказать ни слова — ни от себя, ни из книги. Он весь был миской и своими руками. Больше ничем.

Наконец она сказала:

— Ох, Лукас!

Он все еще не мог говорить. Он был всякой миской и всякими протягивающими ее руками.

— Ты не должен этого делать, — сказала она.

— Пожалуйста, — попросил он. Это он обязан был сказать.

— Откуда она у тебя?

— Купил. Для тебя. Мне сегодня заплатили.

Лукас не того ждал. Он представлял ее себе счастливой и полной благодарности.

Подавшись к нему, она сказала:

— Очень мило с твоей стороны. Но ты должен ее вернуть.

— Я не могу.

— Ты за нее заплатил? Правда?

Выходит, Кэтрин подозревала, что он ее украл. Ему оставалось лишь сказать ей правду.

— Я купил ее у одного человека на Бродвее. Он торговал с лотка.

Ему казалось, что лучше будет сказать, будто он купил миску с лотка. Ему казалось, это будет почти правдой.

— Мой хороший, для тебя это слишком дорого.

Он дрожал, полный ярости, смятения и слепой, отчаянной надежды. Получается, он стал еще несчастнее, поднеся ей подарок.

— Пожалуйста, — повторил он.

— Ты самый чудесный мальчик на свете. Правда. Но ты должен завтра же отнести миску тому человеку с Бродвея и взять назад свои деньги.

— Не могу, — сказал он.

— Хочешь, чтобы я сходила с тобой?

— Что такое человек? И что я? И что вы?

— Прошу тебя, Лукас. Я очень тронута, на самом деле. Но я не могу ее принять.

— Тот человек ушел.

— Завтра вернется.

— Не вернется. Это миска была у него последней. Он сказал, что уезжает.

— Бедняжка ты мой.

И как ему было выговорить то, что хотелось, — здесь, во мраке передней (где по-прежнему скалился козлиный череп), протягивая ей единственное отысканное им сокровище, которое она не хотела принять?

— Прядильщица ходит взад и вперед под жужжание большого колеса.

— Тсс, тише! Соседей переполошишь.

Лукас не рассчитывал, что его слова прозвучат так громко. Он не рассчитывал заговорить снова, еще громче:

— Невеста оправляет белое платье, минутная стрелка часов движется медленно.

— Пожалуйста, не надо. Зайди, нехорошо так декламировать в передней.

— Проститутка волочит шаль по земле, ее шляпка болтается сзади на пьяной прыщавой шее. Девять месяцев, что зреет плод, миновали, близятся изнеможенье и боли.

Кэтрин молчала. Она словно бы по-новому взглянула на него.

— Что ты сказал?

Он не знал. Как будто бы она никогда раньше не слышала, как он говорит словами книги.

— Прошу, Лукас, повтори, что ты сказал?