Конфетка отворачивается от стопки книг. Прежде всего, глупо было вообще покупать их. (Следует, впрочем, признаться, что некоторые она украла.) Какой смысл читать книги о других людях? Ей следовало бы написать свою. Чтение, по самой природе своей, есть капитуляция, обряд самоуничижения: оно показывает, что ты признаешь чужие жизни более интересными, чем твоя собственная. И ее вдруг одолевает желание изгнать из своей души всех выдуманных героинь, некогда бывших ей небезразличными, вернуть назад те часы, которые она потратила, волнуясь за родившихся под несчастливой звездой влюбленных, переживая по поводу выпавших на их долю трагических недоразумений. Надувательство — вот что это такое, балаганчик Панча и Джуди, рассчитанный на легковерную публику. Кто, если не она, напишет всю правду? Никто.

И пусть растворятся порталы, —

нудит евангелистка, —

для тех, кто столь долго брел

в грязи и пороке и падал

под великим бременем зол.

Не сбежать ли мне вниз, — думает Конфетка, — и не растворить ли перед идиоткой порталы борделя миссис Кастауэй? Почему бы не заволочь ее сюда? Не познакомить со смрадом мужского семени? Не поднести стаканчик джина? Щедро одарив христианским гостеприимством.

Она возвращается к окну, снова вглядывается в евангелистку, прервавшую пение и стоящую неподвижно, склонив, точно в молитве, голову. На самом деле, она склонилась, чтобы выслушать ребенка, говорящего что-то, а что — Конфетка расслышать не может. Мать наклоняется ниже, явно раздраженная тем, что слова девочки представляются ей бессмысленными. Девочка начинает похныкивать, шмыгать носом, ясно, что ей уже не по силам стоять под слепящим солнцем, на холоде, в проулке, который пропах скисшей конской мочой, и слушать обращенное невесть к кому пение.

После двух-трех секунд сердитых перекоров мать, порывшись в корзинке, извлекает из-под религиозных брошюр яблоко и протягивает его девочке, уже громко ревущей. Мать хватает девочку за руку, сует ей в ладонь яблоко, однако пальцы девочки неловки, и она — случайно? нарочно? — роняет яблоко. И мать мгновенно — так, точно от удара его о булыжник мостовой срабатывает некий приделанный к ее руке пусковой механизм — бьет ребенка по лицу. Девочка отшатывается и, не устояв на ногах, падает.

Конфетка, не успев ничего подумать, уже несется по лестнице вниз. Она боса, в корсаже и мятой юбке, без шляпки, без шали — иными словами, едва одета. Она перескакивает через две ступеньки за раз, и мысль в голове у нее бьется только одна — наброситься на евангелистку, расквасить ее отвратительный нос, раздавить гортань, шарахнуть башкой о камни так, чтобы череп ее треснул, точно спелая дыня.

И наконец, Конфетка вылетает из дома миссис Кастауэй на улицу. Ни евангелистки, ни девочки там нет.

Конфетка шипит, точно загнанная в угол кошка. Она бросается в одну сторону, в другую, озирается по сторонам. Не могли же они исчезнуть так скоро! Она выбегает из пустоты конюшен на Силвер-стрит, окидывает улицу взглядом. Вот тележка, с фруктами и Толстая Мег за нею, и чешущаяся на солнышке собачонка Толстой Мег. Вот старик, продающий нанизанные на прут воротнички. Вот уличный метельщик, ожидающий, когда лошадь вывалит на мостовую свежую горку навоза. Вот Тесс, проститутка из дома, соперничающего с заведением миссис Кастауэй, пытается раскрыть тугой парасоль. Два франта, целеустремленно шагают к остановленному ими кебу. Стайка угрюмых, грязноватых подростков в матерчатых кепках. Полисмен бдительно ожидающий, когда кто-нибудь совершит противозаконный поступок, на который он еще не научился смотреть сквозь пальцы с зажатой в них взяткой. Однако ни толстой матроны в черной шляпке, ни девочки не видно и здесь.

Конфетка стоит посреди оживленной улицы и вдруг понимает, что она боса, что голые ступни ее попирают камни, присыпанные крупным и, скорее всего, смешанным с навозом песком; понимает, что нерасчесанные волосы ее треплет ветерок, а корсаж расстегнут на спине, что все и каждый видят ее. Ноги Конфетки подрагивают от гнева и разочарования, но ведь они могут дрожать и потому, что ее только что употребили, прислонив к стене. Тесс, конкурентка, справившись, наконец-то, с парасолем, открывает его и наконец-то замечает Конфетку. Взгляды девушек, разделенных расстоянием ярдов в пятнадцать, встречаются. Конфетка резко разворачивается — острый камень рассекает ей левую пятку — и убегает.

Вернувшись в свою спальню в доме миссис Кастауэй, Конфетка отмачивает ступни в лохани. Ранка на пятке оказалась пустяковой, не о чем говорить. Грязь уже всплывает на поверхность воды. Обычная грязь, без каких-либо отличительных признаков: уличная копоть, не дерьмо — спасибо и на этом. Скоро она вытрет ступни досуха и смажет их ароматическим маслом.

Сердце уже не колотится, бьется в груди размеренно, лишь ненамного сильнее обычного. Конфетка снова стала хозяином — или хозяйкой? — самой себе. Чем объяснить промах, который она совершила? Как могла она повести себя столь глупо — она, гордящаяся холодностью своего рассудка? Мужчина может оскорблять ее на самый паскудный из вообразимых манер, а она продолжает при этом исполнять свою работу, сохраняя спокойное лицо и ледяное сердце. Для нее это вопрос чести — никто из клиентов не должен иметь и малейшего представления о ее истинных чувствах. И вот, нынче утром она погналась за незнакомкой, беспомощная перед охватившим ее гневом. Она стояла, нечесаная и сбитая с толку, на улице, и любой прохожий мог видеть, какая ее раздирает боль. Это не должно повториться, никогда.

Не вынимая ступней из лохани, Конфетка тянется к стопке чтива и подхватывает то, что лежит теперь сверху, — номер «Пьюрфоева Компаньона Семьи и Дома», журнала, который она покупает с большой охотой — даром, что ни дома, ни семьи, ни компаньона у нее нет. Конфетка покупает его потому, что в нем каждый месяц печатают сводку самых важных событий, случившихся в мире и разъясняемых в самых простых словах, понятных даже невежественным юным леди и недалеким тетехам. Конфетка, с презрением относящаяся к помпезным интригам политиков и тщеславным подвигам дельцов, была бы и рада ничего не ведать о том, что происходит за пределами Сохо, однако она уже обнаружила: зачаточная осведомленность о текущем положении дел способна приносить девушке ее ремесла определенную пользу, и потому вычитывает из журнала ровно столько, сколько требуется, чтобы подделывать согласие с мнениями клиентов. К тому же, на страницах «Пьюрфоева Компаньона Семьи и Дома» присутствует и многое иное: рисунки модных платьев, гравированные изображения экзотических животных, обитающих в разных концах Империи, объявления, рекомендации — ну и выпуски очередного, публикуемого с продолжением романа. К нему она и обращается, пока отмокают ее ступни.

Глава 13. МАСКА СОРВАНА!

О, как терзался бедный Хорнсби, ведя невинного Фреда по грязным улицам, подобных кош юноша никогда еще не видан. С одной стороны, на него, лучшего друга Фреда, был возложен священный долг отвратить несчастного от опрометчивого решения, за которое Фред держался, в прискорбном невежестве его, столь неколебимо. С другой же, Хорнсби знал, что страдания, которые испытает его друг в скорые, неотвратимо близившиеся минуты, будут столь сильны и ужасны, что юноша никогда, быть может, — даже дожив до ста лет — от них не оправится.