Наши наряды принимали зловещий вид, как в периоды траура, так и полутраура.

Я придумала прическу Ифигении[51]. Украсила ее черными цветами, сплетенными в венок, накрыла вуалью. Мрачно и строго, но очень изящно и успешно, как ничто другое. Даже «Пуф по обстоятельствам» был не так удачен. Это называли не иначе как подхалимством потаскушки перед новым государем. Языки начали злословить с новой силой. Они обвиняли меня в самом главном грехе с их точки зрения, но я-то не считаю себя льстецом. Все не так просто!

Ах! Как можно забыть тот пуф? Вначале его принимали за большой кипарис, украшенный черными ноготками. У его подножия черные ленты изображали многочисленные корни. Большой пучок колосьев находился на роге изобилия, откуда спускались вереницы искусственных фруктов, прекрасно выполненных. Виноград, дыня, инжир — все покрыто белыми перьями. Это была всего лишь аллегория, и каждый без труда мог расшифровать ее: плачущий король (недалеко от кипариса — хозяина кладбищ, символа вечности); в то время как скорбь пронзила глубокие корни из черного крепа (его подданные; черные цветы по траурному обычаю), уже ощущались великие обещания нового государя (колосья, фрукты, рог изобилия). Как вариант существовал пуф такой же, но менее пышный и не столь дорогой. Встающее солнце (новый король, правнук Короля-Солнца) освещало поле колосьев (грядущее изобилие).

— Поле, где пожинают надежду! — объясняла клиенткам мадемуазель Вешар, моя главная портниха.

Вскоре я изготовила новый пуф, пуф прививки. У меня появилось медицинское вдохновение, кто бы знал, откуда оно взялось?! Воздух времени, всегда воздух времени! Короля только что привили от оспы, и в его теле уже действовала вакцина.

В этот пуф я вставила змею (медицинскую), которая поддерживала разукрашенную дубину (добрая сила, способная победить оспяного монстра). Змея обернулась вокруг оливкового дерева, согнутого под грузом плодов (символ мира и радости в душе, исчезнувшая опасность заболевания). Поскольку у меня было чувство детали, я не скупилась на ленты, которые мне удалось раздобыть. Они были пестрыми каждая на свой лад, все в темную крапинку и символизировали оспяные пятна! Моя первая клиентка помешалась на этом пуфе. Ею была мадам Антуанетта. Ее Милость была вне себя от радости. Мадам де Ноай не нашла в головном уборе ни изящества, ни умеренности, но ее вздохи при взгляде на пуф рассмешили нас всех до слез.

Не в тот ли момент мы придумали оттенок «приглушенные вздохи»? Вне сомнения.

— Вы в этом ничего не понимаете, — заявила королева, смеясь, «мадам Этикет».

Мода витала в воздухе, мечтая быть пойманной. Когда залитые солнцем улицы наполнились провансальскими мотивами, я извлекла из этого пользу, и мои головные уборы тоже. «Ques асо» тут, «Ques асо» там, припев, вдохновленный гением Бомарше, распевали на все голоса. Я была удивлена, услышав его даже из уст королевы. Итак, пробежав по всем устам, «Ques асо»[52]засел во всех головах. Я прикрепила три плюмажа[53]позади шиньонов и придала волосам замысловатую форму. Убранные со лба, они вились на кончиках, а сзади создавали несколько рядов толстых локонов. Мы назвали эту прическу «еж», поскольку в нее я добавила для пикантности семи- и восьмидюймовых шпилек. Мой добрый Леонар[54], «парикмахер-физиономист», очень гордился успехом этого чуда.

— Прическа — это искусство, — изрек он. — Мой гребень — это как смычок виртуоза, как кисть Жана-Батиста Греза…

Леонар так часто казался смешным, даже несмотря на то, что язык у него был хорошо подвешен. Не зря он хвалился тем, что получил неплохой куш от меня в обмен на представление меня наследнице!

В начале правления нового короля времена обещали быть очень хорошими. Жизнь свела меня с самыми великими людьми Франции: маркиза де Буйе, графиня де Дюра, герцогиня де ля Вогуйон, принцесса де Гемене… и королева. Ведь я теперь была модисткой не наследницы, а самой королевы! Я изменила вывеску. Ко мне все еще обращались «мадемуазель Роза», но, в соответствии с моим положением, меня нужно было называть не иначе как «мадемуазель Бертен». Приближаясь к «Великому Моголу», люди видели красивую надпись: «Бертен… и королева Франции».

Думаю, в это время я стала работать еще больше. Я научилась сокращать часы сна и смогла чаще ездить из «Великого Могола» ко двору и обратно.

Я часто чувствовала себя разбитой, но, сказать по правде, мне нигде не отдыхалось так хорошо, как на работе! И поэтому я никогда не жаловалась на усталость. Я любила работу, думаю даже, что любила, пожалуй, ее одну.

Меня переполняли гордость и удовлетворение. Единственное, что огорчало меня по-настоящему, — то, что все родные были так далеко. Я по ним страшно скучала. Ведь, если не считать дружбу Аде, работу, которая вечно заставляла меня идти вперед, и моего мушкетера, я была одинока и очень беспокоилась за маму.

Думаю, именно в то время я дала себе обещание, что, если фортуна продолжит мне улыбаться, я соберу всю семью вокруг себя. Эта мысль согревала мне сердце.

Когда я вспоминаю те времена, перед глазами встают цвета строгие и темные. Цвет голубиной грудки, солодкового корня, красный сланец. Глубокий траур, обыкновенный траур — настали мрачные времена, и именно эта черная ночь засела в моей памяти.

Я помню, как пробегала глазами дурацкую газетенку «траурных хроник». Она сообщала день траура, сколько он продлится, во что нужно будет одеваться.

Долгое время мы предавались мрачным мыслям, но я никогда об этом не жалела. Не жалели и модистки Версаля. Мы все выкраивали поплин[55]и мужественно работали иголками. Королевский Дом снабжал одеждой всех, кто имел к нему отношение. Поэтому без работы мы не сидели.

Я помню ту интересную весну, то необычное лето…

Версаль угасал. Это было началом долгой ночи, опустившей непроглядный покров на мебель, окна, зеркала, экипажи, женщин и мужчин. Единственным светом во дворце остался король в фиолетовом одеянии и королева во всем белом.