Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Это ведь очень современно! Почему бы не перепечатать такую вещь сейчас? — с восхищением проговорил Садык. — А вот, смотрите, какое сокровище лежит под стеклом — и никому оно не ведомо! Удивительно, какие ценности создавались людьми сотни лет тому назад!
Садык не знал еще историко-культурного наследия своего народа, которое знал почти весь образованный мир, и поэтому он так безудержно восхищался.
— Ничего в этом нет удивительного, сынки, — заметил пожилой человек в халате, вышедший из своей рабочей комнаты. — Большинство рукописей собрано за одну только поездку по стране. А сколько их еще хранит народ, сколько их зарыто в земле, в гробницах! Но здесь немало и таких книг, которые еще задолго до нас спасены добрыми людьми других стран. Должно быть, вы слышали о «Кудатку билиге»[15] Юсуфа Баласагунского и о «Диване Лугатитурк»[16] Махмуда Кашгарского?
Более хладнокровный Момун с дружеской усмешкой, но и с удовлетворением наблюдал за Садыком, который с жадностью ловил объяснения старого китапхана — библиофила. Ханипа разделяла переживания Садыка, но, со свойственной для нее скрытностью, не показывала вида.
Когда друзья вышли из музея, Садык долго молчал, напряженно о чем-то думая.
Нередко молодые талантливые люди, которые не получили, в силу разных причин, образования, познакомившись вдруг с культурным или научным наследием, становятся словно слепыми, до того неожиданно озаряет их сознание это открытие. Притом одни молодые люди по возможности скорее стремятся восполнить недостаток знаний, а другие, те, которыми движет больше чувство, чем разум, переживают процесс усвоения культуры долго, ибо для них само переживание — удовольствие.
Так и Садык, когда учился, жадно впитывал знания, которые давались в Дарил финуне, двухгодичном Синьцзянском университете. С любовью и вниманием он слушал лекции Линь Юня, преподавателя всеобщей китайско-синьцзянской истории. Старый ученый Линь Юнь, по происхождению арджанзы — сын уйгурки и китайца, — был потомком тех уйгуров, которых еще двести лет тому назад переселили из Кашгарии в Пекин — прислуживать в императорских дворцах.
Из уст Линь Юня Садык впервые услышал подробную историю красавицы Ипархан, о которой раньше он знал очень мало.
— Если бы в те годы уйгурская земля не была раздроблена на враждующие ханства и если бы отец Ипархан, влиятельный Аппак-ходжа, не надеясь на одну только религиозную силу ислама, объединил весь Восточный Туркестан, то императорские войска не смогли бы завоевать Синьцзян, — говорил Линь Юнь. — Народ свято чтит героев Уйгурстана, таких, как полководец Джангир и его луноликая невеста Ипархан. С мечом в руках она сражалась в одних рядах со своим возлюбленным. Под их предводительством кашгарцы показывали небывалую отвагу и стойкость на поле брани и не раз обращали в бегство несметные толпы врага…
Старый ученый рассказывал о подробностях трагической и славной судьбы Ипархан, хотя это и не входило в учебную программу. Слушая Линь Юня, впечатлительный Садык видел, как везут плененную Ипархан в Пекин, чтобы представить ее императору как драгоценный подарок из покоренной Кашгарии. Император был ослеплен красотой пленницы. Он выстроил для нее роскошный дворец, но гордая красавица не покорилась и отвергла любовь завоевателя. Император пригласил известного художника из Венеции и велел ему написать портрет Ипархан. Тот написал и увез свое творение в Италию. В Урумчи хранилась копия.
После лекций Линь Юня Садык уходил в музей и подолгу стоял перед портретом грациозной девушки в воинском чекмене, с полуобнаженным мечом в руке. Брови ее напоминали ласточкины крылья, миндалевидные глаза были чуть приподняты к вискам.
Романтический облик девушки, ее судьба, ставшая легендой, манили Садыка в глубь веков, и ему хотелось говорить и думать только стихами.
IX
Прошло полтора года.
Под жарким небом Турфана времена года не так резко отличались друг от друга, как в других краях. В городе ветер одинаково и летом и зимой проносил и развеивал песок, который оседал всюду ровный слоем, словно мучная пыль на мельнице.
В жизни города смена времен года имела такое же важное значение, как и в жизни дехкан.
Приход весны для дехкан — радостное событие. Одни впрягают в плуг лошадей и ослов, другие, победнее, — коров и выходят в поле. В садах разгребают хворост, под которым с осени упрятаны виноградные лозы, подвешивают их на специальные подпорки, сушат на солнце. А нарядные, в ярко-красных платьях, в вышитых бисером тюбетейках девушки и женщины придают весеннему кишлаку праздничный и веселый вид. Своими задушевными песнями они словно вдохновляют на труд своих мужей и братьев, которые идут за плугом или машут в поле тяжелым кетменем. Песни мягко льются над садами, полями, долинами.
Масим-ака с женой окончательно переселились из кишлака в поле. Их балаган одновременно был и конторой дехканской общины, и своего рода детсадом. Дети дехкан, работавших в поле, играли вокруг балагана. Весь день занятая ими, готовя им пищу, успокаивая плачущих, забавляя капризных, Зорахан не замечала, как текло время, Масим-ака тоже был занят работой: копал с дехканами канал, сеял.
Зордунбай только однажды разрешил Шакиру и Захиде съездить в гости к Масиму-аке и больше ни на шаг не выпускал их из дому. Он знал о тайне Шакира и Захиды и потому держал их в поле зрения.
— Завтра поеду в город, — сказал Масим-ака, ворочаясь в постели. Уже было далеко за полночь, но он не сомкнул глаз. — Поеду в город и привезу Захиду, хотя бы дней на пять-шесть.
— Я тоже соскучилась по Захиде, да и она, наверно, истосковалась. Вот уже целый год, как мы не виделись с ней, — сказала Зорахан.
— Нурхан-ача стала невыносимо злой… Прошлый раз даже толком не поговорила со мной!
— Вообще-то она глупая женщина и не от нее все зависит. Всем правит в их семье проклятый Зордунбай.
Для Шакира и Захиды единственным утешением в доме Зордунбая была мать Шакира Гулямхан. Простая и ласковая, Гулямхан была переполнена любовью к сыну и ненавистью к Зордунбаю, от которого она не раз защищала сына, порой рискуя жизнью. Она выглядела намного старше своих пятидесяти лет, редкие волосы ее напоминали кукурузные космы, когда-то веселые, с огоньком, глаза теперь стали бесцветными, окруженными морщинами, высохшие губы ее дрожали как в лихорадке. Старая Гулямхан страдала какой-то тяжелой болезнью, которая медленно подтачивала ее силы. И потому здоровый Зордунбай, со щеками как свежие лепешки, вместе с пышнотелой Нурхан-ачой называли
