Это стало ключевым моментом в его жизни. Мермоз всегда успокаивал его, поддерживая своей верой строителей храма. А теперь он чувствовал, что друга больше нет. И, как Каиду из «Цитадели», ему пришли такие слова: «Я томлюсь легковесной тоской, видя, как от вечернего ветра вянут розы в моем живом саду. Вяну и я с увядающей розой. Я чувствую: я умираю вместе с ней». Постепенно он начал чувствовать себя запертым в замкнутый круг, из которого не было выхода, и к этому добавилась смерть Мермоза.

Именно в этом контексте исторической драмы, сочетающейся с личной трагедией, он добрался до мест, где готовилась предстоящая война. В апреле 1937 года он вернулся как журналист «Пари-Суар» в Испанию, где война к тому времени стала еще грязнее. Другие журналисты, типа Дос Пассоса или Бразиллаша, нашли его странным и невинным, но быстро обнаружили мужество, которое заставляло его иногда рисковать жизнью, например, когда в ночное время на фронте он закуривал сигарету. Он вернулся во Францию 27 апреля после массового убийства в Гернике. Его беспокойство росло, учитывая ухудшение международной обстановки и слепоту политиков, которые отказывались признавать реальность. Приговор был ясен. В то время как Муссолини стремился восстановить империю в Эфиопии, Гитлер не скрывал своих амбиций по аншлюсу Австрии. В свою очередь, Москва стала театром абсурдных судебных спектаклей. В Париже международная выставка «Искусство и техника в современной жизни»[33]уже отражала этот упадок – советские и немецкие гиганты возвышались по обе стороны от Йенского моста.

В июле он вылетел с Нелли де Вогюэ в Амстердам, прежде чем устремиться в Берлин. Там его приняли за шпиона, и он едва избежал расправы. Они уехали в Рюдесхайм, где их ждали друзья, и Сент-Экзюпери вынужден был приземлиться на военном аэродроме в Висбадене, где обучались будущие пилоты немецких истребителей. Там его задержали из-за низкой высоты полета над соседней базой. Тон повышался, самолет задержали на земле, пассажиры были почти арестованы, и им угрожали оружием. Больших неприятностей удалось избежать только благодаря обращению Нелли в посольство Франции. По их отъезду самолет приветствовали нацистским салютом будущие офицеры. Сердце старого ветерана разрывалось при виде всего этого. И он сохранит об этих крестоносных призраках на своем пути воспоминания как о своре свирепых собак, пока еще в намордниках, но уже натягивающих поводок, горя желанием наброситься и разорвать свою добычу.

* * *

В то время, к сожалению, ничто не спасло от приготовлений трагедии, равной которой еще не знала история. Он смотрел на все это расстроенно и прозорливо. Он страдал от очевидности предстоящего конфликта, от вопиющей неподготовленности западных армий. Что же станет с человеком в ситуации, где самое худшее выглядит неизбежным?

«А ты, ливийский бедуин, ты – наш спаситель, но твои черты сотрутся в моей памяти. Мне не вспомнить твоего лица. Ты – Человек, и в тебе я узнаю всех людей.

[…]

В тебе одном все мои друзья и все недруги идут ко мне на помощь, у меня не осталось в мире ни одного врага».

«Планета людей» (1939)

Бенгази – Триполитания – Джебель Хадид – Александрия – Ливийский бедуин – Человек

ЭТА СЦЕНА РАЗЫГРАЛАСЬ за несколько месяцев до того, как Сент-Экзюпери вернулся из Испании, и через несколько дней после того, как он закончил турне с лекциями по Средиземноморью. За несколько месяцев до исчезновения Мермоза. Они находились в гостиной Антуана, как два старых сообщника. Каждый сидел в своем кресле, по обе стороны от журнального столика. В комнате царил беспорядок, свойственный ее владельцу: африканская маска балансировала на сомнительной стопке книг; рядом – использованные зубные щетки и пара плоскогубцев. На полу – куча галстуков, зонтик, бинокль и отчаянно одинокий сапог. Их разговор проходил под ритм песни «Вспомни!». И они вспоминали о расцвете «Аэропосталь». Да, да, вспомни! Вспомни пустыню, Южную Атлантику, аэродром Касабланки, пампасы, постоянно атакуемые циклонами, словно гигантской рукой. Но это время прошло. И вот уже к улыбкам добавились слезы.

Ситуация, на самом деле, редко была столь неприветливой. Антуан никогда не казался таким растерянным – между профессиональной жизнью, вращавшейся на холостом ходу, пересохшим вдохновением и личной жизнью, не способствовавшей ничему хорошему. После турне Антуан нашел Консуэло еще более капризной и гневливой, чем когда-либо. Короче говоря – невыносимой. Невозможно было пересчитать разбитую посуду, которую потом сваливали в кухонном шкафу. По словам его друзей, она доводила Сент-Экса почти до безумия. Часто поздно ночью он писал ей, признаваясь в чувстве одиночества, от которого никто не мог его избавить. Но она не приходила, и он ложился спать один. Как писать в таких условиях? Как писать, не переживая приключений? Мермоз искал возможности помочь ему. Он тщетно пытался сделать так, чтобы его взяли пилотом в «Эр Франс», но там не хотели и слышать об этом – никто не был уверен в том, что он выдержит рутину регулярных перелетов. А он, похоже, был не так уж и далек от того, чтобы думать, как и его друг пилот Анри Делоне: «При взгляде на сегодняшнюю авиацию создается впечатление, что это суровая вдова, которую я знал еще веселой девочкой»[34]. Но что же было делать, чтобы Сент-Экзюпери возродился вместе с опьянением ночных полетов?

* * *

Вот тогда-то Мермоз и прослышал о готовившемся перелете Париж – Сайгон. Речь шла о том, чтобы побить, причем до 31 декабря 1935 года, рекорд в 98 часов 52 минуты, установленный на этой дистанции пилотом Андре Жапи. Кроме того, победителя ждал денежный приз в 150 000 франков. У Антуана де Сент-Экзюпери имелся идеально подходящий для этого самолет «Кодрон Симун»[35]– более эффективный, чем «Кодрон Эглон» Жапи.

Его друзья с Мермозом во главе, знавшие о его рассеянности, помогли ему лучше подготовиться. Отлет был намечен на воскресенье, на 29 декабря 1935 года. При удачном стечении обстоятельств экипаж мог рассчитывать превзойти рекордное время предшественников примерно на двадцать часов. Постепенно энтузиазм вернулся, вернулся и вкус к приключениям. Антуан словно воскрес. Будущее казалось безоблачным.