Двое ратников с факелами склонились над телом. К ним приблизился третий. Предчувствуя неладное, не желая ни о чем думать, Любава заспешила вниз, отодвинула засовы, и выскочила на улицу.

Рагнвальда успели перевернуть на спину и теперь внимательно осматривали и обыскивали.

— Эй! — крикнула Любава.

— Тише, — сказал один ратник. — Не кричи. Тут у тебя под окном человека убили, а ты кричишь. Что теперь кричать. Кричать раньше надо было.

Где-то распахнулась ставня, и где-то еще скрипнула дверь. Люди стали выходить из домов.

— А, хорла, народ подтягивается, — сказал ратник. — Что делать будем?

— Надо доложить тысяцнику, — сказал второй.

— Надо ли?

— Да ведь дело-то какое. Строго-настрого сказано было новгородцам не задирать варангов. А варангам — быть учтивыми. И вот, пожалуйста. А нам выйдет нагоняй. Не уследили.

— Как это произошло? — спросила Любава срывающимся голосом. Она присела на корточки рядом с телом.

Лицо Рагнвальда исказилось в предсмертной вспышке гнева, глаза широко распахнуты, стеклянны, губы приоткрылись, рыжеватая борода в уличной грязи — упал он, судя по всему, на живот и на лицо.

— Да кто ж его знает, — начал было ратник, но второй ткнул его локтем.

— Не знаем мы, — отрезал он. — Были в дозоре. Смотрим — лежит.

— Где его сума? — спросила Любава.

— Не было с ним сумы.

Она резко подняла голову и посмотрела ратнику в глаза.

— Не было сумы, говорю тебе! Ведь правда, ребята?

— Закройте ему глаза, — сказала Любава, вставая и дрожа всем телом. — Изверги. Дрянь. Глаза ему закройте!

— Кто это его так? — с интересом спросил житель соседнего дома.

— Не было бы беды, — высказала мысль соседка. — Шведы подлые теперь окрысятся. Давеча подрался один с Кулачного Конца, со шведом, отходил его, за то, что он к его жене приставал, так с него аспиды посадниковы виру взяли. Слыхали? Жуть.

— А им, аспидам, только бы виру взять, — сказал еще один сосед. — Слышали небось, князь из Киева вызвал ковша, казной заведовать.

— Слышали, как не слыхать.

— Пока всех нас по миру не пустит — не успокоится, ковш этот, клещ омерзительный.

— Неужто действительно ковш?

— Да.

— Ох-хо-хойушки! Не, ну ты только подумай — везде эти ковши успеют.

— Падлючий народ, надо сказать. Надо бы ихний Киев спалить весь к свиньям. Чтобы до основания. Чтобы головешки одни остались.

— Да, как же. Мы его спалим — не отрицаю, это мы сможем, хоть завтра — а что будет потом, знаешь?

— Что же?

— А они всем городом к нам приедут.

— А мы их не пустим.

— А они хитростью. Намедни у бабки Крохи остановился один, мол, сиротинушка я, пусти меня, бабка, к себе. Она пустила. И все.

— Что — все?

— Оказался ковш.

— Ах он пес волосоногий!

— И то сказать! Объедал бабку Кроху, да так, что плюнула она в пол, да и уехала к своим во Псков. Так ведь на следующий же день к этому ковшу вся его родня аспидная прикатила! Человек двадцать!

— О! Это что, это ничего, в этом сути нет никакой! А вот у знакомого моего рыбака останавливался один…

— Ковш?

— То-то что нет. Хороший человек. — Рассказчик понизил голос. — С двумя женами. — Кругом заулыбались. — Так вот, рыбак говорил ему — не езди ты, парень, в Киев. А он в Киев собирался. А рыбак ему — не езди. А тот не послушал, поехал. Ну, молодому какой указ. Знаете. И вот что дальше было, а, люди добрые? А ушли от него жены его. Обе. К ковшу ушли! Охмурил их ковш. Обеих!

— Да ты не врешь ли? Где видано, помилуй…

— Зачем мне врать? Какая мне корысть, посуди сам.

— Вот твари подлые!

Тем временем прибыл поднятый с постели тысяцник.

— Чего собрались? — спросил он неприязненно, подходя к трупу.

— Да вот, мил человек, полюбуйся, — возмущенно сказал один из соседей. — Мы здесь все, за исключением, как есть честные купцы да ремесленники из всем известных. Платим мы твоим горлохватам дополнительную мзду, чтобы жилось нам на нашей улице в степени привольности, чтобы двери запирать надобности не было насущной. А они — вон чего. Не усмотрели!

— Оно конечно, — вмешался еще один сосед, солидный толстый купец. — Понятно, варанг — так ну его. Пусть. Не жалко. Но чтобы не на этой нашей улице! Пусть бы его на другой улице ухайдакали! Где за ночной покой не платят.

— Тише, — сказал тысяцник, оглядываясь встревожено. Впрочем, подумал он, не такой дурак этот толстяк. Все четверо ратников — славяне. При варангах он бы не стал так… смело… про них.

— Чей это дом? — спросил он.

И сразу дюжина перстов указала на Любаву.

— Вот она, хозяюшка, — для пущей доходчивости ехидно сказал кто-то.

— А наверное к ней и шел, — обвиняюще выразила чья-то жена.

— Нет, не может быть, — ответили ей. — К ней Детин ходит.

— Сам?…

Наступило молчание. Хотевшие было что-то сказать, язвительное, при упоминании Детина прикусили вдруг языки.

— Знаешь его? — спросил Любаву тысяцник.

— Да, — сказала она.

— Звали его как, знаешь?

Она помедлила.

— Рагнвальд, — ответила тихо но отчетливо.

— К тебе шел?

— Нет.

— Нет?

— Не знаю. Может и ко мне. Я спала. В дверь не стучали.

Тысяцник присел на корточки и сдвинул тесемки рубахи Рагнвальда вниз, приоткрывая грудь. Увидев нательный крест, он кивнул с таким видом, будто худшие его предчувствия оправдались.

— Стало быть, гробовщик и дьякон, — сказал он. — Нужны. Ну, орлы, давайте повозку, волочите его в церкву.

— В которую? — спросил один из ратников.

— Вон в ту, — тысяцник неприязненно показал рукой. — А вы, люди добрые, идите-ка спать, а то мало ли что. — Заметив на лицах сомнение, он добавил: — Пока варанги не узнали.

Это подействовало. Народ быстро разошелся по домам. Один из ратников побежал за повозкой.

— Эй, — Любава коснулась плеча одного из оставшихся ратников. Тот обернулся. — Зайди со мною в дом.

— Зачем?

— Нужно. Получишь пять сапов.

Ратник посмотрел на тысяцника, но тот расспрашивал двоих соседей, показавшихся ему наиболее сметливыми, которым он велел остаться.

Пройдя в спальню, Любава открыла сундук, вытащила кошель, отсчитала десять сапов, и вышла в гридницу, сжав деньги в кулаке.