— Как нет? Двое. Девочки две, Нюрка да Фимка. По улице где-то бегают.

— Зовите! И деда Флегонта своего подымайте, если не спит, если встать может, за общим столом чаю попить.

Мимо окна на крупной рыси промчался большой отряд конников. За ним еще. И еще. Подковы смачно рубили накатанную снежную дорогу. Хозяйка притаила дыхание. Сворень самодовольно подмигнул ей: «Не бойсь, свои!» И женщина в первый раз при них засветилась улыбкой.

Потом они долго ходили из избы в избу подряд. И без пользы. Так много прошло здесь белых, что в памяти жителей села все их приметы смешались. Останавливался или нет у кого-нибудь на постой отряд капитана Рещикова, понять было нельзя. Все одинаково грабили, все одинаково издевались.

День переваливал на вторую половину, короткий зимний день. Васенин озабоченно поглядывал на часы. Ему совершенно необходимо было переговорить по селектору с Шиверском прежде, чем оттуда двинется их эшелон. А до железнодорожной станции шагать от села не близко.

Сворень проникновенно советовал:

— Товарищ комиссар, да вовсе напрасно мы ходим, ноги бьем. Если книги эти с места беляки подобрали, здесь они их не бросят. Вам на станцию надо идемте!

— Всякое дело следует доводить до конца.

— Так у нас же нет времени! Дались вам эти книги!

— Всякое дело, Володя, следует доводить до конца, — настойчиво и твердо повторил Васенин. — Времени у нас действительно нет, но…

Комиссар задумался. И решил: пусть Сворень с Тимофеем походят еще по селу, он же с Мешковым уже сейчас направится к станции.

— Только, Володя, смотри! Точно: в сумерках и вам быть на месте. Понимаешь?

— Товарищ комиссар! — Сворень укоризненно развел руками.

И снова изба за избой. Одна, другая… десятая… Сворень крутил головой: «Если бы комиссар не сказал „надо“. Сам он явно не верил в успех.

Тимофей ходил, тяжело переставляя ноги. Ему невыносимо хотелось спать. Но еще больше хотелось выполнить приказ комиссара. А веры в это, как и у Свореня, не было.

И вдруг…

— Лежит девчонка кака-то, белыми брошенная, — ответил длиннобородый, суровый с виду старик, встретивший их у порога избы, близкой на выход с другого конца села.

Провел за переборку к некрашеной деревянной кровати. Под стареньким ватным одеялом, сшитым из разных клинышков, лежала Людмила с закрытыми глазами. Девочка дышала редко и тяжело. За спинами Тимофея и Свореня сразу собралась целая ватага ребят — человек шесть, похоже, и свои и соседские. Они толкали друг друга в бока, перешептывались.

— Люда! — позвал Тимофей. И голос у него перехватило. От радости, что жива. И от жалости — как она мучается!

У Людмилы чуть дрогнули веки, но глаз она не открыла. Только еще короче, прерывистее стало дыхание. Дед потащил Тимофея за руку прочь от кровати.

— Не кличь, не тревожь! — сказал сердито. — Вишь, беспамятная она. Вся горит. Грудь насквозь простреленная. Разу еще слова не молвила. Ты ей кто: свой, что ли?

Тимофей молча глядел на Людмилу. Опять вспомнилась страшная ночь в Мироновом зимовье и все, что было потом. „Знаешь ли ты, что такое жизнь? И смерть?…“ Нет, что такое жизнь он не знает, а смерть он видит теперь чуть не на каждом шагу.

— Свой, говорю? — повторил старик.

— Нет, не свой, — сказал Тимофей неохотно, чувствуя, что эти слова отдают какой-то неправдой. Среди посторонних сейчас Людмила для него была больше других „своя“. — С ними был еще парень, брат ее, годами, как я. И отец — больной, тифозный. Офицер, всем отрядом командовал. В бекешу одет. Где они?

Старик не успел отозваться на эти слова. Кто-то из ребят, давно уже нетерпеливо шмыгавших носами, выдвинулся вперед, застрочил скороговоркой:

— Тут такое было-о!.. Тятька с мамкой в подполье влезли, деда в стайку убег… а… а мы с Ванькой… Вдруг — заходят… Сто человек! Сапоги скрипят, ружья мерзлые… Кинули ее прямо на пол и-и… ходу!.. Лошадей кнутами стегать… Деда после прибег. А она тут… Деда думал, мертвая. Подвинул, а она живая…

— Цыц, ты! — прикрикнул старик. — Ну, да так оно и было. За мертвую попервости и сошшитал. Глянь, спустя время — вижу, кровит девчонка. Ну куды девать? Перевязали. А кто она така, с кем была — ничего мы не знаем. Петька вам чисту правду — кинули ее, как щенка, без всякого имени. А выходит, она офицерска?

— Людмилой зовут. А по отцу — Андреевна. Фамилия — Рещикова, — угрюмо сказал Тимофей.

Ему было ясно. Нет, не бросил бы капитан Рещиков в чужом доме свою дочь прямо на пол, как щенка. Нет, не входил он сюда, сделали это без него. Не входил и Виктор. Он ведь с сестренкой своей по-человечески попрощался бы. А не вошли они оба, стало быть, не могли войти.

Давняя колючка больно царапала совесть Тимофея: неправильно, нечестно поступил он, бросив Виктора в тайге одного. Жена капитана Рещикова погибла, сам капитан тоже, вот и Людмила — выживет ли? Так хоть Виктор бы тогда не погиб! Можно это себе простить? В смерти Виктора никто другой, он, Тимофей, самый главный виновник.

Сворень между тем расспрашивал ребятню, не видел ли все же кто-нибудь из них, чем были нагружены подводы у беляков. Может, сбрасывали солдаты на дорогу ящики, чемоданы с саней? Ребята не видели ничего, в окнах стекла морозом были затянуты. Сворень тихо вздохнул:

— Девчонку-то мы нашли. А книги эти самые? Увезли их дальше. Так, выходит. — Он поглядел на Тимофея: — Знаешь, а ведь, пожалуй, дело-то мы до конца все же довели. Можно теперь и восвояси.

— Так, милай, — остановил его старик. — Милай, а… с девчонкой теперь как же? Раз нашли вы ее, так…

Сворень в замешательстве развел руками.

— Понимаю, деда, — ответил наконец. — Девочку мы непременно забрали бы. Но ведь война идет. А мы Красная Армия, гоним классового врага. Как же мы раненую девчонку в полк возьмем? Вы уж тут полечите ее покуда…

— „Лечите“! А потом? — через плечо старика сердито выкрикнула откуда-то вдруг возникшая молодуха. — Ить белячка она, получается! Нам-то на что же белячка? Знали мы разве? Еще офицерска!

— Дык… — Сворень покраснел от возмущения. — Дык… совесть-то есть у вас? Едва дышит девчонка, а вы ей цвет подбираете: „белячка“! Вы вот фамилию нам свою назовите. Знать, за кем она остается.

Старик степенно разгладил бороду, рукой отвел молодуху.

— Погодь, Варвара! Наше прозвишше — Голошшековы. Я — Евдоким, бабка моя — Неонила. Это сноха. За сыном Семеном. Всякий нас знает. И не волки мы. Девчонку стреляную чичас вам на плечи, ясно, не кинем. Выходим, коль не помрет. Только нам на подкид ее тоже не надобно. Решшикова она — пускай. Голошшековой в жизни никогда и не станет. В семью к нам белячку зачем же? Варвара тут чисту правду. Давайте уговор сразу: вы когда, значит, за ней? И протянул руку ладонью вверх.