Положение крестоносцев стало особенно угрожающим, когда на помощь осажденным выступил из-под Мосула эмир Кербога с 300-тысячным войском. «Крестоносные бароны пытались было завязать переговоры о союзе против сельджуков с фатимидским Египтом —факт, показывающий, что в критические моменты Крестового похода реальные политические интересы отодвигали в сторону всякого рода религиозные соображения. Но египетский везир аль-Афдал предложил неприемлемые для главарей крестоносного войска условия: раздел Сирии и Палестины, при котором Иерусалим остался бы за Египтом»[88]. Такие предложения, конечно, были отвергнуты.

Тяжелую ситуацию спас Боэмунд Тарентский. Как опытный военачальник, «видя, что при той деморализации, которая господствовала среди крестоносцев, нельзя поддерживать осаду, и ожидая в то же время с часу на час прибытия сильного мусульманского ополчения под начальством Кербоги»[89], Боэмунд нашел возможность подкупить изменников, и те открыли ему ворота одной из башен древнего города[90]. Одновременно начался штурм, и Антиохия была захвачена. Победители, как пишет историк, с избытком вознаградили себя за все лишения предшествующих месяцев осады. Ворвавшись в Антиохию, они перерезали и перебили всех ее жителей-нехристиан. Кроме того, немедленно после взятия начались дикие пиршественные оргии. Хронист-современник отметил: «…они (крестоносцы) задавали пиры, заставляя плясать жен убитых и пленных мусульман, забывая о Боге…».

Однако запасы продовольствия, еще остававшиеся в городе после долгих месяцев осады, были быстро исчерпаны крестоносцами. И сами они оказались словно между двух огней: ибо, с одной стороны, в цитадели Антиохии засел, продолжая мужественно обороняться, небольшой турецкий отряд, а под стены города уже буквально через несколько дней подошла и окружила их огромная армия эмира Кербоги, который теперь, в свою очередь, осадил христиан. Он, в полном смысле слова, запер крестоносцев в опустошенном ими же городе, рассчитывая взять противника измором. Расчет был верен. Навалившийся голод дошел до того, что крестоносцы стали есть трупы убитых турок. Европейская армия начала разбегаться.

Например, одним из самых первых, как это ни странно, совершил попытку бегства из осажденного города уже упоминавшийся выше знаменитый католический проповедник-воин Петр Пустынник вместе со своим другом виконтом Гийомом Плотником. За беглецами успели отправить погоню и вернули их назад, причем виконта заставили даже поклясться, что он сохранит свою стойкость до конца предприятия. Однако «чахлое малодушие» продолжало «вытекать из нашего войска», как писал об этом провансальский хронист Раймунд Ажильский, укорявший беглецов в том, что своим поведением они не только сокращали численность «крестоносного воинства», но и подавали дурной пример[91]. «Процесс» тем не менее набирал обороты: все больше крестоносцев спускались ночью по веревкам со стен города и спешили к морскому берегу, чтобы быстрее сесть на корабль и вернуться в Европу. Среди подобных беглецов был даже один из предводителей крестоносного воинства —Стефан Блуаский. Другой —Гуго Вермандуа попросил назначить его послом в Константинополь и тоже благополучно бежал на родину[92].

Таким образом, указывает историк, «настроения безысходности все глубже проникали в среду крестоносцев, запертых во взятом ими же городе. Одни, отчаявшись, впадали в религиозное исступление и с утра до вечера простаивали на коленях в антиохийских храмах, отбивая поклоны. На других бедствия осады подействовали в прямо противоположном направлении: изверившись в благополучном исходе, они утрачивали религиозный энтузиазм, которым раньше были в той или иной мере охвачены… В атмосфере религиозной экзальтации, которую к тому же подхлестнул голод, в расстроенном воображении иных участников похода стали происходить сдвиги: появились галлюцинации; ночами то те, то другие крестоносцы, как оказывалось поутру, видели необычные, якобы пророческие сны. Им мерещились святые и апостолы, устами которых в этих сновидениях будто бы возвещал свою волю Господь. Конечно, продолжает далее тот же автор, в игре религиозно ориентированной фантазии отражались мучительно переживавшиеся поиски выхода из реальных трудностей, столь неожиданно свалившихся на недавних победителей, но в их среде —обычное свойство религиозного сознания! — факты такого рода интерпретировались как нечто вещее и пророческое». Реально, считает исследователь М. А. Заборов, это был самообман, самовнушение. И именно эта мучительная тяга к самообману, распространившаяся среди крестоносцев, осажденных в Антиохии, стала как нельзя более подходящей почвой для возникновения легенды о так называемом «святом копье».

Историк пишет: «Еще более накаляя и без того жаркую атмосферу религиозного возбуждения среди крестоносцев, попавших в беду, церковники, участвовавшие в походе, в свою очередь, стали усердно инспирировать «пророческие видения», будто бы являвшиеся воинам Христовым, и чудеса, истолковывавшиеся как знаки Божьего расположения. Целый шквал чудес в течение короткого времени поразил осажденных! Скрытая от глаз самих вдохновителей и участников, не осознававшаяся ими цель этих религиозных инсценировок, очевидно, заключалась в одном: в условиях тяжких неудач предотвратить неизбежное разочарование участников в святости крестоносного предприятия, поднять их воинский дух, еще ярче разжечь пламя религиозно-воинственного фанатизма. Только таким путем можно было сплотить и мелких рыцарей, и бедняков-крестьян вокруг князей-предводителей, скрасить перспективами райской жизни за гробом гнетущие будни и изнурительные тяготы похода и в конечном счете побудить его участников к энергичному отпору сельджукам…