сюда самого именитого немецкого писателя Виланда. В 1776 году ее сын, герцог Карл Август, приглашает Гёте, назначая его директором театра; Гёте приглашает Гердера и Шиллера. Н. М. Карамзин, посетивший Веймар с рекомендациями к Гёте и Гердеру, еще в 1790-х годах с восторгом описал это посещение в „Письмах русского путешественника“.

Целая картина в нескольких строках».

Бывший поклонник французской литературы, которого «ужасные поступки Вандалов, или французов, в Москве <…> поссорили <…> с человечеством», открывает для себя литературу немецкую.

Впрочем, Раевский лечился в Веймаре всего около месяца. В середине декабря они с Батюшковым уже снова в действующей армии. Перед новым, 1814 годом русские войска перешли границу Франции.

Батюшков – Гнедичу, 16 января 1814 года, местечко у крепости Бефора: «Итак, мой милый друг, мы перешли за Рейн, мы во Франции… Эти слова: мы во Франции – возбуждают в моей голове тысячу мыслей, которых результат есть тот, что я горжусь моей родиной в земле ее безрассудных врагов» [т. 2, с. 266–267].

В Лотарингии Батюшков воспользовался приглашением своего сослуживца посетить замок, некогда принадлежавший его бабушке. Десять лет, с 1734 по 1744 год, прожил здесь Вольтер, тогда уже прославленный поэт и философ. Здесь он нашел убежище от преследования властей. Батюшков описал свое путешествие в замечательном очерке «Путешествие в замок Сирей», который Белинский назвал одним из лучших прозаических произведений поэта.

Итак, Наполеон свегнут. Он подписал отречение и отправлен на остров Эльбу.

Народ суетится вокруг Трояновой колонны со статуей Наполеона, набрасывает на нее веревку, пытаясь стащить.

«Суета сует!.. – пишет Батюшков, – и та самая чернь, которая приветствовала победителя на сей площади, та же самая чернь, и ветреная, и неблагодарная… накинула веревку на голову… и тот самый неистовый, который кричал несколько лет назад тому „задавите короля кишками попов“, тот самый неистовый кричит теперь: „Русские, спасители наши, дайте нам Бурбонов!“…» [т. 2, с. 272].

Батюшкову очень захотелось домой.

Александр I поручил своему флигель-адъютанту добиться перемирия: «С бою или парадным маршем, на развалинах или во дворцах, но Европа должна нынче же ночевать в Париже».

«Все высоты заняты артиллериею, – пишет Батюшков, – еще минута – и Париж засыпан ядрами! Желать ли сего? Французы выслали офицера с переговорами, и пушки замолчали».

Третья война Батюшкова закончилась. Сотрудник русской миссии в Лондоне Дмитрий Северин предложил ему возвращаться в Россию морем, предварительно посетив Лондон. Батюшков согласился.

И вот он дома.

«Увидел, наконец, Адмиралтейский шпиц, Фонтанку, этот дом… и столько милых лиц…».

Екатерина Федоровна Муравьёва купила на Фонтанке «третий дом от Аничкова моста». Здесь Батюшков и остановился.

«Фонтанка, этот дом»…

А ведь недалеко, на Фонтанке у Обухова моста, жила семья А. Н. Оленина. И у Олениных он постоянно.

Так какой же дом для Батюшкова – «этот»?

В Павловске готовилось празднество по случаю возвращения победителя – Александра I.

Приготовления к «Обряду торжественной встречи», разработанному под руководством столичного главнокомандующего С. К. Вязмитинова, шли полным ходом. Однако 7 июля главнокомандующему был доставлен рескрипт императора: «Сергей Козмич! Дошло до моего сведения, что делаются разные приуготовления к моей встрече. Ненавидя оные всегда, почитаю их еще менее приличными ныне. Един Всевышний причиною знаменитых происшествий, довершивших кровопролитную брань в Европе. Перед ним все должны мы смиряться. Объявите повсюду мою непременную волю, дабы никаких встреч и приемов для меня не делать».

Императрица Мария Федоровна, со своей стороны, все же решила устроить в Павловске празднество по случаю возвращения победителя – Александра I.

Батюшков – Вяземскому, 27 июля 1814 года: «Я часто не знаю, что делаю, что пишу, и ныне это доказал на деле. Нелединский заставил меня писать для великолепного праздника в Павловском; дали мне программу, и по ней я принужден был нанизывать стихи и прозу; пришел Капельмейстер и выбросил лучшие стихи… пришел какой-то Корсаков, который примешал свое, пришел Державин, который примешал свое, как ты говоришь, кое-что, и изо всего вышла смесь, достойная нашего Парнаса, и вовсе не достойная ни торжественного дня, ни зрителя!» [т. 2, с. 297].

Императрица прислала Батюшкову брильянтовый перстень, который он тут же отослал в Хантоново, младшей сестре Вареньке, «с тем, чтоб она носила на память от брата».

В начале 1815 года Батюшков написал стихотворение, которое называется «Мой гений». Первые строки его:

О память сердца! ты сильней

Рассудка памяти печальной…

На эти стихи было написано много романсов, в том числе и Глинкой. Здесь речь идет о сильном реальном чувстве:

Я помню голос милых слов,

Я помню очи голубые,

Я помню локоны златые

Небрежно вьющихся власов.

Моей пастушки несравненной

Я помню весь наряд простой,

И образ милой, незабвенной

Повсюду странствует со мной… [т. 1, с. 179]

Особое место в доме Олениных принадлежало Анне Федоровне Фурман (1791–1850), с отрочества жившей в доме Олениных. В ранней юности она, по словам ее сына, «пользовалась уважением этого кружка и была, так сказать, любимицею некоторых маститых в то время старцев. Так, например, Державин всегда сажал ее за обедом возле себя, а Озеров в угоду ей подарил ей ложу на первое представление «Дмитрия Донского», сам приехал в ложу и, как говорила матушка, восторгаясь игрою известной в то время артистки Семеновой, плакал от умиления»[32].

Анна Федоровна Фурман

Анна Федоровна, по утверждению современника, «по скромности и по прекрасным качествам ума и сердца, а равно и прелестною наружностью своею, пленяла многих, сама того не подозревая». Пленила она и Н. И. Гнедича, увлекшегося ею, судя по его переписке с К. Н. Батюшковым около 1809 года.

К. Н. Батюшков предостерегал его от этого увлечения, однако позднее сам оказался во власти сильного чувства к Анне Федоровне.

Из-за границы Батюшков вернулся с надеждой. Семья Олениных, Муравьёвы, родные, все желали этого брака. 4 мая 1813 года он писал сестре из Петербурга: «Никогда, мой друг, более не чувствовал нужды в большом или, по крайней мере, в независимом состоянии. Я мог бы быть счастлив – так думаю по крайней мере, – если б имел оное, ибо время пришло мне жениться. Одиночество наскучило. Но что могу без состояния? Нет! Поверь мне – ты меня знаешь – не решусь даже из эгоизма себя и жену сделать несчастливыми» [т. 2, с. 245].

Однако союз, о котором мечтал Батюшков, был невозможен и по другой причине: он сомневался во