В окне мелькнул в коричневых крапинках грязи голубь, и я мгновенно сочинил хокку:

Упал голубок

Возле окна моего.

Громов — поганец.

Это случилось примерно через месяц после Лешиной грандиозной покупки и после того, как я еще меньше стал уважать Громова, потому что ощутил себя пассивным, но все-таки машинофобом.

«Друг машины, — сказал я себе, ворочаясь в постели за день до случая, — мой враг».

Спать не хотелось, на улице скулили собаки и матерился живодер, свободное место рядом бесило, а пустая подушка издевательски белела в темноте. Я отвернулся в другую сторону и, чтобы отвлечься, размышлял, как все-таки это гнусно — подделывать человека.

Нет. я рассматривал проблему не с этической точки зрения, да и возможный захват роботами власти на Земле всерьез не воспринимал. Пытаясь разобраться в своей неприязни к роботам, я размышлял так: «Каждый человек в мире, несмотря на заверения, считает, что материя вторична, а сознание первично, и, по-хорошему, каждый уверен, что в мире существует только он один, а все остальные — куклы и марионетки, разбросанные по его вселенской личности для его же услады; призваны они, в общем, делать жизнь нашего маленького бога повеселее.

Итак, если учесть, что в мире живет примерно четыре миллиарда людей и три миллиарда девятьсот девяносто девять миллионов девятьсот девяносто девять тысяч девятьсот девяносто девять из них хотя бы на подсознательном уровне считают меня дешевой марионеткой, — есть отчего впасть в отчаяние. Единственное, что хорошо, так это то, что рождаемость и смертность на планете стабилизировались, то есть число народа, который верит в мою неуникальность, не растет. Но есть и плохая новость: изобрели роботов, обладающих искусственным интеллектом, они пришлись по вкусу людям, в основном озабоченным, и их производят все больше. Роботов, а те озабоченных, конечно; и каждая металлическая сволочь наверняка считает меня плодом своего воображения».

Мысль показалась забавной, и я отвернулся от стенки, чтобы растолкать Машу и поспорить с ней на эту тему, однако меня ждало горькое разочарование: Маши рядом не было.

Вместо того чтобы дальше думать о вечном, я схватил краешек Машиной (когда-то Машиной!) подушки, запихнул его в рот и крепко-крепко сжал зубами; сделал это, чтоб не завыть от ощущения полнейшей безнадеги, что ударило в виски головной болью.

В таком положении и уснул.

Утро запуталось в гардинах, солнечный зайчик, не по-осеннему юркий, пощекотал мою небритую щеку, а громкий стук в дверь безжалостно царапнул барабанные перепонки. Вяло бранясь, я выплюнул изо рта краешек жеваной наволочки, потянулся, подпрыгнул на кровати и стал вслепую засовывать ноги в шлепанцы, через пять минут неимоверного напряжения все-таки всунул и пошел открывать, шлепая тапками по скользкому паркету. Глянул в глазок, зевая и разлепляя веки.

У порога стоял Леша Громов, что и требовалось доказать.

— Кирюха, нужна помощь!

— Еще одного робота купил, глупый Громов?

— Не придуривайся, это срочно!

— Туалетная бумага закончилась, глупый Громов?

— Кир!!

— А что, туалетная бумага очень важна: если ее не станет, тогда и до конца света немного останется.

— Кир! Бог, он хоть и лиходей, но тебя накажет!

Бормоча под нос нелицеприятности в Лешкин адрес, я повернул ключ в замке и открыл дверь — нешироко, только чтобы просунуть нос и сказать:

— Чего тебе, негодяй Громов?

— Мне надо на часок смотаться на работу, а потом я вернусь.

— И?

— Посидишь пока с Колей?

— И?

— Что «и»?? Посидишь?!

Я прикинул — до выхода на работу еще два часа, уснуть уже не смогу, раз встал и открыл; к тому же особых проблем с роботом-аутистом не намечалось. Опять же можно его не ненавидеть, потому что роботы-аутисты, наверное, не считают себя единственными во Вселенной и потому что с таким же успехом можно ненавидеть резиновых женщин в секс-шопе.

Я кивнул:

— Сейчас, сейчас. Помолюсь только…

Громов нахмурился:

— Не говори о том, в чем не разбираешься, Полев, и не трогай божественное грязными своими лапами.

— А сам-то? Каждые пять секунд Господу проклятия шлешь!

— Я в него верю, по крайней мере, и уважаю как достойного противника, быть может, когда-нибудь и примирюсь. Тебе же, атеисту и безбожнику, ничто не поможет. Ладно, потопали.

Усаживая меня в самое мягкое и удобное (было бы прекрасно в нем уснуть) кресло в зале, Лешка непрерывно давал указания:

— Коля поел, не волнуйся, я его в пять утра с ложки покормил; таблетки давать пока рано, вернусь — сам дам. На звонки не отвечай, я включил автоответчик, он ответит.

Логично, подумал я, зевая.

— Если что-то случится, аптечка на кухне, в стенном шкафу справа. Там есть все: йод, бинты, лейкопластырь, хотя, честно говоря, не уверен, что у Коли есть кровь, по крайней мере, она у него никогда не шла, но на всякий случай, если пойдет…

Я замахал руками:

— Хорошо-хорошо, Лешка! Все будет нормально, не бойся. Только знай: чипсы я люблю с запахом бекона или сыра. Вот что по-настоящему важно. Остальное — прах.

Он потоптался еще минуты три на пороге, вздохнул тяжко, поскреб щетинистый подбородок и ушел, а я остался в комнате наедине с резиновым человеком. Коля сидел в мягком кресле напротив, руки держал на коленях и смотрел вроде и на меня, а вроде и мимо; ноги его, обутые в новенькие кроссовки, едва касались истертого красного ковра на полу. С моего последнего визита у Коли потемнела кожа под глазами, хотя, возможно, показалось, ведь не может же меняться киборг? Хотя черт его знает, до каких высот дошла современная наука и техника.

— Знаешь, — сказал я Коле и снова зевнул, — не люблю я вас, роботов. Есть что-то ущербное в том, что при строгом законе насчет размножения компании штампуют резиновых выродков. Нет, ты не думай, конкретно против тебя ничего не имею; хотя… да-да, смешно, но это похоже на расизм: я могу ненавидеть расу в целом и уважать отдельных ее представителей; впрочем, глупость несусветная, и не о том хотел я поговорить.

Громов-младший смотрел не моргая.

— Ты ведь все равно ничего не чувствуешь и не понимаешь. И этот аутизм, скорее всего, просто сбой в зашитой в твой чип программе или еще что-то такое, а люди думают, что ты живой, и надеются, что ты сможешь заменить им семью. Другие люди — извращенцы, да, но все-таки тоже люди — надеются, что ты — ну то есть не конкретно ты, а твои собратья — замените им… э-э… сексуального партнера. И все эти надежды, вся эта боль и неправильное счастье мельчайшими порциями из окровавленной капельницы портят нашу жизнь, пускай неправильную, злую, да, но честную. Когда-то честную.