к черепу! – стальными заколками, и я наконец сползала, совершенно измученная, с кухонной табуретки. Джек тоже вставал, не меньше меня, похоже, истощенный; наверное, он и представить себе не мог, как часто подобная процедура должна повторяться. Вообще‐то детей он любил или воображал, что любит, но я (благодаря недавним событиям, а также аналитическому складу ума) ребенком считать себя уже почти перестала, тогда как сам Джек был еще слишком молод и неопытен, чтобы с легкостью разрулить ту ситуацию, в которую по собственной воле угодил, и всегда пребывал как бы на грани, ощущая постоянное давление и раздражение, а потому легко воспламенялся; он вообще отличался чрезвычайной обидчивостью. Я опасалась вспышек его темперамента, его иррационального гнева, тем более спор он обычно вел с помощью весьма грубых доказательств, пиная ногой тяжелые предметы из железа и дерева или проклиная не желавший разгораться огонь, и я каждый раз вздрагивала при звуках его голоса, хоть и старалась, чтобы внешне это было не очень заметно.

Теперь же, оглядываясь назад, я обнаруживаю в себе – хотя лишь в определенной степени способна выразить словами то, что там обнаруживаю, – как бы некий положительный сдвиг по отношению к Джеку и даже, пожалуй, определенную к нему симпатию и сочувствие.

* * *

Кстати, именно вспыльчивый нрав Джека и его вечное стремление защитить неудачника послужили причиной той нашей поездки в Бирмингем. Он хотел познакомить нас со своим другом родом из Африки. Следует вспомнить, что это было самое начало 1962 года, а мне еще ни разу в жизни не доводилось встречаться с уроженцами африканских стран, я видела их только на фотографиях; однако я с удивлением обнаружила, что сама по себе перспектива знакомства с настоящим африканцем для меня отнюдь не столь удивительна, куда больше я была удивлена, осознав, что у Джека, оказывается, есть друг. Мне казалось, что друзья бывают только у детей. Моя мать вообще считала, что своих друзей детства человек попросту перерастает, а у взрослых никаких друзей не бывает. У них есть только родственники. И в гости приходят только родственники. Нет, соседи тоже, конечно, могли бы прийти. Но только не в наш дом. Моя мать теперь снова стала предметом всяких скандальных пересудов и старалась лишний раз из дома не выходить. Вся наша семья, собственно, служила темой для гнусных сплетен, но кое-кто был попросту вынужден регулярно покидать дом – например, я, ведь школу‐то мне посещать было нужно. Этого требовал закон.

В шесть утра мы со всеми пожитками погрузились наконец в машину, и мои младшие братья, так и не успевшие толком проснуться, буквально рухнули рядом со мной на заднее сиденье, обитое красной кожей. Тогда почему‐то требовалось очень много времени, чтобы куда‐то добраться. Да и приличных автодорог, которые стоили бы упоминания, тогда еще практически не существовало, а на перекрестках по-прежнему высились верстовые столбы с указателями. Картой никто из нас, похоже, пользоваться толком не умел, поэтому мама, едва увидев какой‐нибудь дорожный указатель и случайно ухитрившись прочесть на нем надпись, тут же начинала кричать, не разобравшись, где право, а где лево: «Туда, туда!» – и машина, нервно виляя, меняла направление. В итоге Джек начинал сыпать проклятиями, а мама, разумеется, что‐то орала в ответ. Наши путешествия вообще часто заканчивались неудачей: мы вязли в песке близ Саутпорта, или налетали на каменную изгородь сухой кладки в Дербишире, намереваясь полюбоваться очередной достопримечательностью, или в машине так бешено закипал зловредный двигатель, что напрочь отлетала крышка радиатора; в подобных случаях мама, опустив стекло, высовывалась в окошко и начинала давать Джеку довольно робкие, но совершенно неуместные советы, и это продолжались до тех пор, пока взбешенный Джек, топая в ярости ногами, не пускался в пляс прямо на дороге или на зыбком песке, что‐то выкрикивая в ответ высоким пронзительным голосом и явно подражая женскому визгу; тогда мать, отринув последние лохмотья самоконтроля, но все еще держа их в руках точно прощальный букет умирающей дивы, на октаву понижала голос и торжественно провозглашала: «Неправда, я так не разговариваю!»

Но конкретно в тот день, когда мы ездили в Бирмингем, у нас все шло хорошо, и нам даже удалось нисколько не заблудиться, что уже было настоящим чудом. Вполне еще ранним утром – всего‐то в десять часов! – освещенные ярким солнышком, мы подкрепились захваченными из дома сэндвичами; я хорошо помню, с каким наслаждением проглотила первый изрядный кусок жирной солоноватой грудинки, оставившей, правда, на верхнем нёбе липкий неприятный след, который я тут же смыла глотком горячего «Нескафе», налитого мне мамой из термоса. Еще раз мы останавливались в каком‐то городке, где заправились бензином. И это тоже прошло вполне благополучно.

И все это время я продолжала про себя обдумывать истинную причину нашей поездки. Этот друг Джека родом из Африки был когда‐то (но не теперь) его сослуживцем. И они о чем‐то договорились. Звали этого друга Джейкоб. И мама заранее предупредила меня: ни в коем случае нельзя говорить, что Джейкоб черный; его следует называть цветным.

Как это «цветным»? – удивлялась я. Он что, полосатый? Как вон то полотенце в разноцветную полоску, что висит и сохнет над топящейся плитой? Я так и уставилась на это старое полотенце; правда, полоски на нем почти вылиняли и образовывали теперь общий грязноватый сиренево-серый тон. Махрушки на полотенце казались жесткими, как сухая трава, я даже пощупала их. А мама снова повторила: словом «черный» в данном случае вежливые люди не пользуются. И с раздражением прибавила: перестань наконец терзать несчастное полотенце!

Но вернемся к самому Джейкобу, другу Джека, с которым они какое‐то время вместе работали. Джейкоб тогда жил в Манчестере. И женился на белой девушке. Они, естественно, попытались снять жилье. Но повсюду им давали от ворот поворот. А в гостиницах почему‐то не оказывалось свободных номеров. Хотя Ева ждала ребенка. Но именно потому, что она уже была беременна, их никуда и не пускали. Они видели, что даже двери конюшни хозяева заперли на засов – прямо у них перед носом! И повсюду были развешаны объявления: «НИКАКИХ ЦВЕТНЫХ!»

Ах, веселая Англия! Тогда, по крайней мере, люди хотя бы умели правильно это написать. Они же не писали, например, «Ничего цветного» или «Цветным – нет!». А больше тут, собственно, и сказать‐то нечего.

В общем Джейкоб поведал Джеку, в каком затруднительном положении оказался: дома нет, жить негде, всюду оскорбительные объявления, да еще и Ева беременна. Джек, разумеется, мгновенно воспламенился и накатал письмо в какую‐то бульварную газетенку. В редакции газеты тут же почуяли, что пахнет