Жалел ли он об этом сейчас, когда лишился способности заглядывать в чужие сны? Возможно, но вряд ли он многое потерял. В конце концов, размышлял он, отмеряя очередную порцию олова, теперь он проводит в человеческом обществе так много времени, что и без снов знает о них вполне достаточно.

* * *

Весенние дожди прошли, щедро напоив склоны песчаных холмов в Сирийской пустыне. Скалы, долины и даже колючки покрылись нежной россыпью белых и желтых бутонов.

Джинн проплывал над своей долиной, любуясь этой новой красотой. Дожди смыли пыль с его дворца, и тот весь сверкал, как драгоценность. И он собирался оставить все это, ради того чтобы вернуться к другим джиннам? Зачем? Здесь его место, его дворец и его долина, теплое весеннее солнце и первые цветы.

Но мысль о новой встрече с людьми уже овладевала его сознанием. Он знал, что неподалеку от дворца находится небольшая стоянка бедуинов. Он не раз замечал их костры, стада овец и людей верхом на лошадях, но пока предпочитал не приближаться. Сейчас ему захотелось узнать, чем эти люди отличаются от тех, что странствуют с караванами. Возможно, ему стоит, оставаясь на месте, понаблюдать за их жизнью. Но стоит ли ограничивать себя наблюдением со стороны, когда ему доступно и более интимное проникновение?

Какое-то движение внизу привлекло его внимание. Словно в ответ на его мысли на гребне холма показалась юная девушка-бедуинка. Она пасла небольшое стадо коз, и все ее движения, как и этот солнечный день, были полны свежей весенней энергией.

Повинуясь внезапному импульсу, Джинн опустился на парапет своего дворца и прикоснулся рукой к голубоватому стеклу.

Девушка на вершине холма вдруг замерла, увидев прямо перед собой сверкающее чудо.

Потом она развернулась и, гоня перед собой коз, со всех ног припустилась к дому. Джинн улыбнулся и задумался о том, какие сны могут сниться столь юному существу.

Шли дни, недели, и постепенно Голем и равви Мейер учились жить рядом друг с другом.

Им приходилось нелегко. Комнаты в квартире были маленькими и тесными, а сам равви уже давно привык к одиночеству. Конечно, ему и раньше приходилось жить бок о бок с другими людьми, а едва приехав в Америку, он делил жилье с семьей из пяти человек. Но тогда он был моложе и легче приспосабливался. А за последние годы одиночество превратилось в единственную роскошь, которую равви мог себе позволить.

Как он и предвидел, его дискомфорт не остался тайной для Голема. Вскоре у нее появилась привычка располагаться в комнате как можно дальше от него, словно, оставаясь на месте, она пыталась стать невидимой. Наконец он усадил ее и объяснил, что она не должна прятаться только потому, что он находится в комнате.

— Но ведь вы хотите, чтобы меня тут не было.

— Да, хочу, но против своей воли. Моя лучшая часть знает, что ты можешь сидеть или стоять где хочешь. Тебе надо научиться вести себя в соответствии с тем, что люди говорят или делают, а не прислушиваться к тому, что они чувствуют или чего боятся. У тебя есть дар заглядывать в чужие души, и ты можешь увидеть в них множество некрасивых и неприятных вещей, куда худших, чем мое нежелание находиться с тобой в одной комнате. Будь к этому готова и научись не обращать на них внимания.

Она слушала его, кивала, но ей было трудно — куда труднее, чем равви мог предположить. Находиться с ним в одной комнате, зная, что ее присутствие мешает ему, равнялось постоянной пытке. Инстинкт, приказывающий ей быть полезной, гнал ее прочь, а игнорировать его было так же невозможно, как оставаться неподвижной, когда прямо на тебя мчится трамвай. Она начинала суетиться, дергаться, ломать то, что случайно попадалось под руку: ручка шкафа оставалась у нее в руке, подол платья, зацепившись за угол, с треском отрывался. Она пугалась, начинала многословно извиняться, равви уверял ее, что все это пустяки, но она чувствовала его раздражение, и от этого ей становилось еще хуже.

— Хорошо бы вы разрешили мне что-нибудь делать, — попросила она однажды.

Вскоре равви осознал свою ошибку. С самыми добрыми намерениями он выбрал для нее худший из всех возможных вариантов — полную праздность. Осознав это, он быстро сдался и разрешил ей заниматься уборкой, что раньше всегда делал сам.

Жизнь в квартире немедленно изменилась. Теперь у женщины появилась цель, и она могла посвятить себя ей, забыв про досадные помехи. Каждое утро она мыла оставшуюся после завтрака посуду, потом бралась за тряпку и начинала отскребать с плиты очередной слой грязи, скопившейся за много лет, прошедших после смерти супруги равви. Потом она застилала его постель, туго натягивая простыню на продавленный старый матрас. Потом стирала в кухонной раковине все скопившееся грязное белье, не считая нижнего, к которому он не разрешал ей прикасаться. Развешивала выстиранные вещи над плитой, а те, что уже высохли, снимала, гладила и складывала в шкаф.

— Мне теперь все время кажется, что я тебя использую, — жаловался равви, наблюдая, как она ставит в буфет чистые тарелки. — А мои ученики могут подумать, что я нанял служанку.

— Но мне нравится эта работа. Теперь мне гораздо спокойнее. И я хоть как-то могу отплатить вам за вашу доброту.

— Я не рассчитывал ни на какую плату, когда пригласил тебя сюда.

— Но мне так хочется, — упрямо твердила она, вытирая стол.

В конце концов равви смирился, подчиняясь неизбежному, а также привыкнув к неиссякаемому запасу отглаженных брюк и сорочек.

Друг с другом они старались говорить как можно тише. В доме всегда стоял шум, не смолкающий даже ночью, но стены были тонкими, и соседи раввина непременно обратили бы внимание на женский голос в его квартире. К счастью, у Голема не было нужды посещать общую уборную в конце коридора. Мылась она на кухне раз в день. Раввин в это время сидел у себя в спальне или за столом в гостиной, погруженный в занятия или молитву. Тяжелее всего было, когда к равви приходили ученики. За несколько минут до назначенного времени женщина отправлялась в спальню и забиралась под кровать. Потом раздавался стук в дверь, звук переставляемых в гостиной стульев, и голос учителя спрашивал: «Ну что, выучил ты свой урок?»

Под кроватью было очень тесно. Матрас давно провис, и пружины едва не задевали ее по носу. Лежать в таких условиях неподвижно было мучительно. Она изо всех сил старалась расслабиться, но скоро руки и ноги начинали подергиваться. А в голову тем временем беспрепятственно лезла целая армия нужд, упований и желаний разных людей: раввина и мальчика, которые оба только и мечтали, чтобы стрелки часов двигались быстрее, женщины из комнаты внизу, у которой непрерывно и мучительно болела нога, троих детей из соседней квартиры, каждый из которых хотел непременно играть с игрушкой, доставшейся другому, а кроме того, чаяния и надежды остальных, более дальних соседей, населявших многоквартирный дом, похожий на маленький город. Весь этот поток словно устремлялся в одно место, центром которого была она.