— А это смотря какие он слова в заговоре употребил, — тонко заметил старикан. — Родина-то, по Фрейду, вагинальная символика, а Отечество-то — фаллическая…

Тени убитых являются,

Целая рать — не сочтёшь.

Николай Некрасов

Лето кончалось великой сушью. Пойма Чумахлинки жаждуще глядела в безоблачное небо глубоко запавшими озерцами. По обмелевшему ерику шлёпала днищем допотопная «казанка», толкаемая столь же допотопным подвесным «вихрем». В отличие от какого-нибудь там, скажем, сияющего белизной гидроцикла обшарпанная дюралька цвета тины вполне естественно вписывалась в окружающую природу и казалась близкой роднёй серому от пыли татарнику и мохноногим ивам. Мохноногость их была отнюдь не видовым отличием, а скорее плодом излишней доверчивости: во время разлива стволы оказались целиком под водой и на радостях выбросили путаницу нитевидных корешков — теперь высохшую и омертвевшую.

Местные дачники сваливали в протоку что попало: от проржавевшей сетки-рабицы до битого кирпича и стеклотары. Обитающий в двигателе моторыжка (нечисть бывалая, многое повидавшая) поначалу сильно беспокоился за вертикальный вал. В то время как во всём цивилизованном мире эта деталь традиционно представляет собой стержень круглого сечения, в «вихре» она, по строгим законам безумия, склёпана из двух стальных полос. Скрутить её в сверло, ударив гребным винтом о неровности дна, — раз плюнуть. Будь на месте моторыжки заморский гремлин, он давно бы уже принял меры, учинив тревожный стук изнутри или что-нибудь ещё в том же духе. Однако в «вихре» никакой гремлин не выживет. Судите сами: непомерно огромный выхлопной патрубок свисает неприличнейшим образом, вода в редуктор проникает с лёгкостью, при откидывании мотора топливо вечно проливается в поддон. А перегрев поршней, а пригорание колец, а неразъёмная тяга реверса…

Но даже если бы выжил! Местного жителя на голый стук в моторе не возьмёшь. Обложит мультиэтажно — пожалуй, не зарадуешься. Мат, он ведь на любой энергетике отзывается крайне болезненно, даже на привычных к загибам моторыжках. Что уж там говорить об изнеженных продвинутыми технологиями гремлинах!

Впрочем, вскоре чумазая лопоухая нечисть ощутила с удивлением, что ей кто-то помогает. Некая сила вовремя налегала на румпель, облегчая поворот, сгоняла избыточное тепло с толстостенных чугунных цилиндров. Хозяин — вне подозрений. Значит, пассажир.

Так оно и было. Ученик старого колдуна Ефрема Нехорошева Глеб Портнягин сам чувствовал, что путешествие может прерваться в любую секунду, и в меру своих пока ещё скромных возможностей всячески старался этого избежать.

— Значит, думаешь, прокляли вас? — расспрашивал он между делом владельца лодки — худющего, сизого от загара парня, вся одежда которого состояла из закатанных до колен камуфлированных штанов и лыжной шапочки.

— Ну! — отозвался тот, блеснув зубом из жёлтого металла. — В позапрошлом году Пашок дядь Славу спалил — ну а тот, видать, обиделся… Взял и проклял.

— Как?

— Как ещё проклинают? Обыкновенно. Вернулся весной с города, гля-а: от дома головешки одни…

— Он что, ваш дядя Слава, в городе зимует?

— Городской… Укроп Помидорыч… Дядь Сёмин дом у наследников за полсотни баксов купил — под дачу. Ну вот… Перезимовал, приехал, гля-а: а там зола одна… Мы тоже собрались: вся деревня, все пятеро. Баб Маня, баб Варя, дед Никодим, мы с Пашком. Смотрим, как горевать будет…

— И Пашок с вами?

— Йех! А как же! Зря поджигал, что ли?

— Поджигал-то зачем?

Юное испитое лицо приняло несколько озадаченное выражение.

— Ну… — промолвил в затруднении кормчий. — Зима же… тоска, тоси-боси…

Внезапно дюральку занесло и неумолимо повлекло кормой на рукотворный риф, придурковато скалящийся обломками силикатного кирпича. Лишь совместными усилиями рулевого, пассажира и моторыжки удара удалось избежать. Странно. Течения практически нет, нечисть в ериках обычно тихая, незадиристая. Хотя всяко бывает. Выплеснул кто-нибудь из местных в протоку пару вёдер барды — вот и закуролесил водяной дедушка, лодки ворочать принялся…

— Как же он вас проклинал? — вернулся к начатому разговору Глеб.

— Как-как! Запросто… Как! Зачерпнул золы и сдул с ладошки на все четыре стороны…

— Говорил при этом что-нибудь?

— Не-е… Повернулся да пошёл. Больше мы его здесь не видели. Может, где в другой деревне дом купил…

— А какой он из себя?

— Лысый, бородатый… На Льва Толстого похож.

Портнягин задумался. В какой-то степени все пожилые колдуны похожи на классиков с бородами. Не на Льва Толстого — так на Некрасова… Колдун дядя Слава. Живёт в городе. Кто бы это мог быть?

— Так. Проклял. И что?

— Ну и началось… Месяца не прошло — Пашок на мотоцикле в столб вмазался, ногу размозжил…

— Выжил хоть?

— Выжил… Ногу только выше колена оттяпали. Ничего. Научился с одной ногой на мотоцикле гонять… И что ж ты думаешь? На следующий год опять в столб вмазался! Вторую оттяпали…

— И как же он теперь?

— Руками заводит…

Бережок слева стал помаленьку понижаться, потом разом упал ниже уровня глаз. По ту сторону распахнулась, сверкнула Чумахлинка. Над самой её поверхностью летел дикий гусь. Вернее, даже не летел, а словно бы стелился прыжками, отталкиваясь от воды кончиками маховых перьев. Туловища у него, как и у всех диких гусей, считай что не было: голова, шея, крылья, лапы, хвост — и всё.

Кормчий проводил птицу взглядом, сплюнул за борт и неожиданно запел, хрипловато, но с чувством:

А я остай-юся с тобой-ёй,

роднай-я навек сторона!

Не нужно мне солнце чужой-ёй-ёй…

— А остальные? — прервал его Глеб.

— И остальным досталось, — беспечно отвечал певец. — Баб Варю отнесли, дедка тоже скоро отнесём…

— Плох?

— Да не то чтобы плох… Знак ему был.

— Что за знак?

— Бадик он баб Варин взял… Ну, когда хоронили, на память там, тоси-боси… Опёрся на него разок — бадик хруп! На три части, прикинь… Такие вот дела. И денег — ни копья…

— А с пожара, говоришь, полтора года уже прошло… И ничего хорошего?

Теперь задумался кормчий.

— А знаешь, нет, — признался он вдруг. — Месяца два назад прям счастье попёрло: бабке с дедком пособие принесли, Пашуньке за инвалидность тоже чёй-то там накинули, я на рыбе подзаработал. А потом опять всё по-новой…

Портнягин понимающе кивнул. Как ни странно, причина кратковременного улучшения жизни в баклужинской глубинке была известна ему лучше, чем кому-либо другому. Именно два месяца назад к его учителю Ефрему Нехорошеву заявился крупный бизнесмен, которому два других не менее крупных бизнесмена задолжали настолько сильно, что не хотели отдавать. Старый чародей посоветовал правдоискателю взять несколько монеток, закопать на сутки в землю, затем подержать под струёй воды, обсушить феном и прокалить на огне, причём каждый из этих обрядов начинать с приговора: «Моё — мне, чужое — обратно хозяину (рабу Божьему такому-то)». Бизнесмен оказался человеком нетерпеливым и решил рабов Божьих не перечислять, имён их не называть, а заклясть всех скопом.