– Ты великолепен.

– Возвращаю тебе комплимент. Что это за новый наряд, который тебе так идет?

– Старый муж, да я уже двадцать лет ношу этот костюм!

– Редко кому удается сохранить столь исключительную фигуру.

Плювье сиял. Дивный цвет его стен переливался в лучах осеннего солнца.

– Ваш замок чувствует себя превосходно, – говорили Невилю.

Он знал, что это неправда, но ему было приятно. «Моя самая давняя любовь, никогда ты не был так прекрасен. Сегодня вечером я буду в тюрьме. Я больше тебя не увижу. Я буду скучать».

Даже Клеофас де Тюинан показался ему симпатичным.

Эврар немного запоздал:

– Прости меня, дорогой Анри. Я знаю, что ты замыслил меня убить; я составлял завещание.

Орест и Электра ослепляли собравшихся своим великолепием.

– Ты видел, Серьёза в черном, – сказала Александра мужу.

– Я заметил.

– Ей очень идет, ты не находишь?

– Возможно.

Графиня взяла с подноса два бокала шампанского и передала один графу.

– Выпьем за успех этой garden-party, – провозгласила она.

Они выпили.

– Это же Лоран-Перье «Великий век»! – воскликнула Александра.

– Ты разбираешься в винах, любовь моя.

– Это безумие, дорогой. Я думала, мы бедны.

– Именно.

– Понятно.

Гости рассыпались по саду с гармонией, которую трудно было приписать случаю. Невиль узнавал симптомы удавшегося приема: каждый превосходил себя. Заботясь о красоте целого, все выказывали лучшее, на что были способны: их движения тяготели друг к другу, речи были легки и изящны, как стихотворение в прозе. Никто не выпячивал себя, и даже самым робким стала доступна форма жизни.

«Как отрадно это зрелище моим глазам, моим ушам, моему сердцу! – думал про себя хозяин. – И подумать только, что я разрушу это совершенство! Ведь я убью не только свою дочь, я положу конец этому миру. Я последний представитель допотопной галантности, дивного искусства быть вместе. После меня останутся лишь светские условности».

Он созерцал свое творение с гордостью и любовью, как вдруг увидел среди гостей Серьёзу с замкнутым лицом. Он сердцем обратился к ней: «Все счастливы в этом доме, все наслаждаются праздником, тебе бы просто быть здесь, но нет, тебе этого недостаточно, ты хочешь страдать, и твое страдание должно перечеркнуть все остальное».

Гостей пригласили вглубь сада на концерт.

Певица объявила, что споет Lied из сборника Шуберта «Лебединая песня».

– Они были написаны для тенора, но не впервые их исполняет сопрано.

Анри незаметно удалился. Он поднялся в башню, туда, где прятал ружье. Из окна он посмотрел на гостей, которые слушали певицу.

«„Лебединая песня“, – подумал он. – Верный выбор». Он был слишком далеко, чтобы слышать пение и даже различать лица, но чувствовал, что слушатели воспарили.

«Эта юная Понтуа не лишена таланта. А я-то испорчу всю музыку выстрелом из длинноствольного карабина!» Граф приказал себе не думать и спустился к гостям.

Он прошел вглубь сада, не пытаясь спрятать охотничье ружье. Никто не обратил на него внимания. Когда он подошел к группе, Паскалина Понтуа как раз запела «Серенаду». Гости были совершенно очарованы.

«Я выстрелю, когда кончится „Серенада“», – решил он, подходя к дочери. Та сунула ему в руку клочок бумаги. Он прочел: «Не убивай меня. Я передумала».

Он не мог сдержать охватившего его безмерного гнева: «Неужели она думает, что, зайдя так далеко, я еще могу ее пощадить? И она ведь предупреждала меня, чтобы я не обращал внимания, если она откажется в последнюю секунду. Придется, придется!»

Вокруг него слушатели трепетали в унисон строкам «Серенады». Анри единственный впитывал эту пронзительную нежность, чтобы преобразить ее в неистовую ярость. Он посмотрел на лицо Серьёзы: та плакала.

«Слишком поздно для слез, девочка. Когда умолкнет музыка, я это сделаю».

Анри был в ярости, сравнимой с той, что охватила английского генерала, обнаружившего в финале фильма «Мост через реку Квай», что коммандос из его лагеря готовятся взорвать мост, который японские солдаты заставили их построить: он дорожил этим кошмаром, столько ему стоившим.

Когда песня кончилась, Серьёза взяла его за руку и отвела в сторонку:

– Я больше не хочу умирать.

– Мне это все равно. Ты взяла с меня клятву, что я не стану слушать твоих протестов. Придется.

– Это музыка. Она меня потрясла.

– Дурочка, разве ты никогда в жизни не слушала музыку?

– Не эту. Это же Шуберт. Сколько времени я хочу испытать хоть какую-нибудь эмоцию! Посмотри на меня: теперь я чувствую, даже слишком!

– У тебя чувствования? Еще одна причина тебя истребить!

Она засмеялась сквозь слезы:

– Папа, проклятие пало. Как будто голос сопрано разбил панцирь, в который было заковано мое сердце.

– Мне плевать. Есть контракт, и я должен его исполнить.

Он вскинул ружье и прицелился в голову своей дочери.

– Нет, не надо ломать себе жизнь убийством, я хочу жить!

– Ты гадкая, злая девчонка, невыносимый флюгер. Почему я должен тебя пожалеть?

– Потому что теперь я счастлива.

– Мне это все равно. Я умру виновным, как все. Предсказание должно исполниться.

– Брось, папа, это предсказание – вздор!

– Вчера ты говорила другое.

– Я старалась тебя убедить, но посуди сам, как верить кумушке, которая еще и добавляет, что после убийства все будет хорошо?

– Вот в это я не верю. Она это сказала, жалея меня, из вежливости.

– Из вежливости! Эта гадалка нарушила сам принцип всякого предсказания: нельзя ничего предсказывать человеку, который вас об этом не просил!

– Я все равно хочу тебя убить! Ты испортила мою garden-party!

– Ты шутишь? Она никогда не была столь удачной. Гости в восторге.

– А я нет. Вот уже три дня я в аду из-за тебя.

– Наверно, так было надо, чтобы спасти меня.

– Гадкая маленькая эгоистка!

– Ты прав. Не убьешь же ты меня за это.

– В любом достойном романе, если упомянуто ружье, оно должно выстрелить.

Серьёза вырвала карабин из рук отца и бросила в пруд.

– Вопрос решен, – сказала она. – Я возвращаюсь слушать музыку.

Анри застыл на месте, ошеломленно глядя туда, где вода поглотила длинноствольный карабин двадцать второго калибра, и попытался понять, из какого кошмара он вынырнул, но так и не смог.