Когда она дошла до трагической и ужасной развязки, на лицах присяжных проступили изумление и гнев, и они впервые внимательно посмотрели на Менарда Грея, постепенно осознавая, что же, собственно, совершил этот человек и ради чего. Возможно, кое-кто из них уже задался вопросом: что сделал бы он сам, окажись, по воле злого рока, на месте Менарда?

Наконец Рэтбоун отступил к своему столу и поблагодарил Эстер, одарив ее при этом внезапной ослепительной улыбкой, и она вдруг почувствовала, что все ее тело ломит от напряжения, а на ладонях остались глубокие следы от ногтей.

С печальной улыбкой на ноги поднялся представитель обвинения.

– Будьте добры, останьтесь пока на месте, мисс Лэттерли. Не возражаете, если мы рассмотрим подробнее ту захватывающую историю, которую вы нам сейчас поведали?

Вопрос, разумеется, не требовал ответа. Прокурор не мог смириться с ее показаниями, не попытавшись во что бы то ни стало их опровергнуть, и, взглянув в лицо обвинителю, Эстер покрылась испариной. Обвинитель столкнулся с реальной угрозой провалить дело, и подобная перспектива не просто потрясла его до глубины души, но причиняла почти физическую боль.

– Как объяснить, мисс Лэттерли, тот факт, что вы, женщина далеко не первой молодости, без связей в обществе, в стесненных финансовых обстоятельствах… вдруг получаете приглашение посетить Шелбурн-холл, загородные владения семьи Греев?

– Я приняла приглашение навестить леди Калландру Дэвьет, – поправила его Эстер.

– В Шелбурн-холле, – резко сказал он. – Так?

– Да.

– Благодарю вас. И в течение вашего визита вы, несомненно, проводили некоторое время с обвиняемым Менардом Греем?

Она уже открыла рот, чтобы выпалить: «Не наедине!» – но, поймав предостерегающий взгляд Рэтбоуна, прикусила язык. Вместо этого Эстер улыбнулась обвинителю, словно не заметив в его словах никакого намека.

– Конечно. Невозможно гостить в чьем-либо доме и ни разу не встретиться с человеком, проживающим с тобой под одной крышей. – Эстер так и подмывало добавить, что странно не знать таких элементарных вещей, но она все же сдержалась. Незачем размениваться на шутки сомнительного свойства, которые могут ей слишком дорого обойтись. Этому сопернику она не должна оставить ни единого шанса.

– Насколько я знаю, вы поступили на службу в одну из лондонских лечебниц, не так ли?

– Да.

– Благодаря все той же леди Калландре Дэвьет?

– Благодаря ее рекомендации и, надеюсь, с учетом моих собственных заслуг.

– Как бы то ни было, она все же употребила свое влияние? О, нет, пожалуйста, не смотрите вопросительно на мистера Рэтбоуна. Отвечайте мне, мисс Лэттерли.

– Мне не требуется помощь мистера Рэтбоуна, – проглотив комок в горле, сказала Эстер. – Я все равно ничего не знаю о переговорах между леди Калландрой и правлением лечебницы. Она посоветовала мне туда устроиться, правление рассмотрело представленные мною рекомендации, сочло их удовлетворительными и приняло меня на работу. Как правило, сестры милосердия, служившие с мисс Найтингейл, без особых трудностей получают место, стоит им изъявить подобное желание.

– Несомненно, мисс Лэттерли. – Прокурор чуть заметно улыбнулся. – Но немногие из них изъявляют подобное желание, не правда ли? Сама мисс Найтингейл происходит из прекрасной семьи, вполне способной обеспечить ее до конца дней.

– Моя семья не имеет такой возможности, а родители мои ушли из жизни, и это обстоятельство лежит в основе рассматриваемого здесь дела, сэр, – твердо ответила она, и в голосе ее прозвучала победная нотка. Что бы он там себе ни думал, Эстер знала: присяжные все услышат и поймут, а приговор выносят именно они.

– В самом деле, – отозвался он с явным раздражением.

Затем прокурор продолжил расспрашивать ее о том, насколько близко она была знакома с жертвой. При этом он позволил себе тонкий, но вполне ясный намек, что Эстер, возможно, состояла с убитым в любовной связи, не устояв перед его известным всему свету обаянием, а будучи отвергнута, решила ему отомстить, очернив его имя. По сути дела, он едва не договорился до того, что Эстер была чуть ли не сообщницей преступника и потому-то сейчас и пытается выручить Менарда Грея.

Эстер уже готова была взорваться от возмущения, но взгляд ее снова остановился на лице Менарда Грея. Давать волю чувствам было сейчас нельзя.

– Нет, это неправда, – тихо ответила она и хотела упрекнуть прокурора за грязные намеки, но вовремя сдержалась, глянув на Рэтбоуна.

В какой-то момент Эстер заметила лицо Монка среди прочих лиц и почувствовала радость, даже нежность, когда увидела, с какой яростью он смотрит на обвинителя.

Наконец прокурор понял, что все его атаки ни к чему не приведут, и сдался. Эстер было позволено остаться в зале суда, поскольку больше ее ни о чем спрашивать не собирались. Она нашла свободное место, села и стала слушать показания леди Калландры. Сначала спрашивал Рэтбоун, затем (причем куда более вежливо, чем прежде) вопросы начал задавать обвинитель. Он правильно рассудил, что присяжные вряд ли отнесутся к нему с симпатией, если он станет запугивать или оскорблять вдову военного хирурга – и вдобавок леди. Эстер почти не смотрела на Калландру (за нее бояться было нечего) и все внимание сосредоточила на присяжных, следя, как меняются их лица, выражая то гнев, то жалость, то смущение, почтение или даже брезгливость.

Следующим к присяге был приведен Монк. Только сейчас в глаза Эстер бросилось, как прекрасно он одет. Костюм безупречного покроя из лучшей ткани. Какое тщеславие! Как он умудрялся при своем полицейском жалованье позволять себе такую роскошь? Тут ей пришло в голову, что он, пожалуй, и сам теперь не знает ответа на этот вопрос. Задавал ли он его себе? Не пугало ли его самого это тщеславие, когда он по крупицам восстанавливал свою в одночасье забытую жизнь? Как, должно быть, это ужасно – видеть бесстрастные свидетельства твоих собственных поступков, но оставаться в неведении касательно их первопричины: какие мысли, чувства, страхи или чаяния заставили тебя поступить так, а не иначе? Знать результат, не ведая о замысле! Этот прекрасный костюм, например, мог свидетельствовать о тщеславии и расточительстве хозяина. Но что, если он символизировал собой успех, заслуженный долгими годами тяжкого труда и бережливости? Вполне вероятно, что Монк работал по выходным, когда сослуживцы сидели дома или веселились в трактирах и мюзик-холлах.

Рэтбоун уже задавал ему вопросы. Голос адвоката звучал ровно, каждое слово – взвешенно. Он выставил очередность свидетелей таким образом, чтобы вся история раскрылась перед судом с начала до конца: Крым, смерть родителей Эстер и, наконец, само преступление. Деталь за деталью он вытягивал из Монка описание квартиры на Мекленбург-сквер, следы борьбы и смерти, его собственный медленный путь к страшной истине.

Эстер не видела лица адвоката, так как он повернулся к Монку и присяжным, но голос его завораживал; каждое слово – отчетливо, словно вырезанное на камне; каждая фраза внедрялась в память, раскрывая все глубже причины трагедии.