Крестьяне слушали молча. Молчали мужчины, женщины, дети. Долгие годы они вот так, молчаливо, сопротивлялись своим врагам. Очевидно, мы смотрели на деревню именно в те минуты, когда повисла эта страшная тишина.

Самурай поворотил коня, взмахнул хлыстом и ускакал. Привязанный к лошади «старейшина» упал, поднялся и снова упал - конь потащил его. Стражники поставили старика на ноги...

Вот что поведали нам Китидзиро и Мокити.

- Падре, мы ни словечка им о вас не сказали, - чинно сложив на коленях руки, сказал Мокити. - И если они опять приедут, мы все равно ничего не скажем. Пусть делают что хотят - вас мы не выдадим.

Уж не потому ли произнес он эти слова, что заметил на наших лицах тревогу? Если так, то мне стыдно. Но надо ли удивляться, что даже Гаррпе, всегда сохранявший присутствие духа, смотрел теперь на Мокити страдальческим взглядом?

- Но ведь так всех вас могут забрать в заложники...

- Да, падре, и такое может случиться. Но мы все равно будем молчать.

- Нет, мы не можем этого допустить. Лучше мы сами уйдем отсюда. - Гаррпе повернулся к перепуганному Китидзиро. - Что, если нам, к примеру, укрыться на острове, где твоя родная деревня?

Китидзиро молчал, вид у него был жалкий. Ясно было, что при таком повороте событий этот робкий, слабый духом человек терзается из-за того, что вообще привез нас сюда и сам теперь попал из-за этого в переплет. Он лихорадочно размышлял над тем, как сохранить совесть христианина и в то же время спасти свою шкуру. Потирая руки и поблескивая хитрыми глазками, он повел речь о том, что жители Гото тоже вряд ли избегнут такой же участи. Лучше бежать подальше и скрыться в каком-нибудь глухом уголке. Так ничего и не решив в ту ночь, оба крадучись спустились в долину.

Наутро в настроениях крестьян наметились разногласия. По словам Мокити, мнения разделились: одни считали, что лучше переправить нас куда-нибудь в другое место, тогда как другие настаивали на том, чтобы до последней возможности прятать нас у себя, Некоторые как будто даже говорили во всеуслышание, что это мы с Гаррпе навлекли беду на деревню. Но Мокити, Итидзои О-Мацу выказали твердость сверх всякого ожидания. По их мнению, падре нужно оберегать, чего бы это не стоило.

Вот на этот раскол и рассчитывали власти. Восьмого числа снова прибыли стражники - на этот раз с ними был не тот свирепый самурай, а пожилой чиновник. Он с сочувственной улыбкой принялся втолковывать крестьянам, в чем их выгода, что они могут приобрести и что потерять. На сей раз он посулил, что тому, кто честно укажет виновных, будет позволено вносить меньшую подать. Какой соблазн для этих нищих крестьян! И все-таки они сумели побороть искушение.

- Ну, раз вы отвергаете такие выгодные условия, значит, мне остается только поверить вам, - с улыбкой сказал самурай, оглядываясь на спутников. - Однако я должен посоветоваться, кто из вас говорит правду: вы или наш осведомитель? Только тогда мы вернем вам ваших заложников... Пусть трое из вас завтра прибудут в Нагасаки. Ничего плохого мы им не сделаем, можете не тревожиться.

Ни в интонации, ни в самих словах его не ощущалось угрозы, но именно потому крестьянам стало ясно, что это западня. Ночью деревенские долго обсуждали, кому отправиться завтра в управу Нагасаки. Те, кому предстояло стать заложниками, может быть, уже никогда не вернутся назад. При мысли об этом даже так называемые «отцы» невольно готовы были пойти на попятную... Сгрудившись в тесной хижине, крестьяне вглядывались в лица друг друга, и каждый молился в душе, чтобы его миновала горькая чаша.

Наверное, по этой причине выбор пал на Китидзиро. Ведь он был чужак, из другой деревни, да и к тому же из-за него стряслась беда - таково было, пожалуй, общее мнение. Оказавшись в роли козла отпущения, бедняга совсем пал духом, на глазах у него выступили слезы. Он разразился бранью, но крестьяне твердили свое: «Ради всего святого... У всех жены, дети, а ты – человек посторонний, чиновники, пожалуй, строго с тебя не спросят».

По свойственной ему слабости он не смог решительно отказаться.

- Я тоже пойду, - внезапно сказал Итидзо. Все были поражены, услыхав это от молчаливого угрюмого Итидзо. Тут и Мокити заявил, что тоже желает присоединиться.

Девятого числа день выдался пасмурный, с утра моросило, сквозь пелену дождя смутно виднелся лес перед хижиной. Трое будущих заложников поднялись к нам на гору. Мокити казался немного взволнованным, Итидзо, по обыкновению чуть прищурив глаза, угрюмо молчал. За ними, как побитый пес, плелся Китидзиро, глядевший на нас с укором и болью.

- Падре, нас заставят топтать ногами образ Христа... - потупясь, прошептал Мокити, будто разговаривал сам с собой. - Если мы откажемся, так не только нас, но и всех деревенских подвергнут такой же проверке... Ох, как нам быть?

Острая жалость пронзила меня, и я ответил словами, которых, пожалуй, ни один португальский священник никогда бы не произнес. Мне вспомнился падре Габриэль. Когда во время пытки на вершине Ундзэн ему приказали попрать Святой образ, он ответил: «Лучше отрубите мне ноги - я не сделаю этого!» Я знал, что многие японцы - и священники, и верующие миряне - с равным благоговением относились к священному образу. Но мог ли я требовать того же от этих троих несчастных?

- Топчите, топчите, я разрешаю вам это! - невольно вырвалось у меня, и только тогда я спохватился, что сказал нечто неподобающее священнику. Гаррпе взглянул на меня с укором.

У Китидзиро глаза все еще были полны слез.

- Почему Господь посылает нам такие страдания? Падре, ведь мы не сделали ничего дурного...

Мы молчали. Итидзо и Мокити тоже молча смотрели куда-то вдаль. На прощание мы с Гаррпе прочитали молитву. После этого трое спустились вниз, в деревню. Мы долго следили, как постепенно растворялись в тумане их бледные тени. Теперь я знаю, что видел тогда Итидзо и Мокити в последний раз.

* * *

Я опять не писал Вам долгое время. О том, что стражники явились в Томоги, я уже сообщал в предыдущем письме, но о судьбе тех троих, что отправились на дознание в Нагасаки, ничего не было известно до сегодняшнего дня. Как мы молились об их благополучном возвращении! О том же каждую ночь возносили молитвы все обитатели деревушки.

Я верю, что это испытание, ниспосланное нам Господом, имеет свой тайный смысл. Все, что ни творит Господь, - благо. Обязательно придет день, когда мы поймем, почему нам были уготованы эти страдания. И если я пишу об этом, то лишь потому, что слова, которые в то утро, потупившись, обронил Китидзиро, тяжким бременем лежат у меня на душе.

«Почему Господь посылает нам такие страдания? Падре, ведь мы не сделали ничего дурного...»

Почему, казалось бы, недостойная жалоба малодушного человека острой иглой вонзилась мне в сердце? Почему Господь посылает этим японцам, этим нищим крестьянам такие жестокие испытания?

Нет, Китидзиро имел в виду нечто другое - куда более страшное. Он говорил о молчании Господа. Уже двадцать лет здесь преследуют христиан. По всей стране слышны стоны тысяч верующих, земля напиталась алой кровью священнослужителей, рушатся христианские храмы - но Бог молча взирает на это. Вот что хотел сказать Китидзиро - эта мысль преследует меня неотвязно...