– Мне нет нужды оправдываться, сестра, – спокойно говорю я, намеренно называя Агабаджи общим для всех правоверных мусульманок именем, чтобы охладить ее пыл. – Я подавала завтрак твоему мужу. Он не сразу отпустил меня. И если Расима-апа сегодня проснулась раньше обычного и попросила тебя подать чуду, которые я испекла вовремя, в этом нет ничего, что могло бы вызвать ее или твое неудовольствие.

На это Агабаджи нечего ответить. Она хмурит лоб, силясь придумать что-нибудь, но вынуждена признать, что я права, поэтому бормочет:

– Давай пошевеливайся.

Едва войдя в комнату Расимы-апа, понимаю, что та сегодня не в духе. Не успеваю сказать словечко, как она накидывается на меня с бранью.

– Ленивая, неблагодарная, спаси Аллах мою душу! Я должна голодать, пока тебя носит незнамо где. Пришлось просить Агабаджи, а ей тяжело подниматься рано, в ее-то положении.

– Но я…

– Аллах закрыл мне глаза и уши, когда я сватала эту девчонку! – продолжает стенать Расима-апа, заламывая руки и делая страдальческое лицо. – Видно, придется вернуть ее отцу с позором. Несчастный Джамалутдин, где найти ему достойную жену, когда в твоих дочерях, о Аллах, столько притворства!

– Я подавала завтрак Загиду, и…

– Столько времени? Или до мужской половины полчаса ходу? – Она хитро прищуривается. – Ай, не лги мне, дочка, ведь я тебе вместо матери!

– Загид попросил убрать в его комнате. Не верите, спросите у него.

Мне все равно, сдержит Загид свое слово или нет. Он может сказать Расиме-апа, что сегодня утром вообще меня не видел. Невозможно понять, что у него на уме и в каком настроении я его оставила, когда убежала. Вернее всего, Расима-апа не пойдет к Загиду. Сейчас покричит, как обычно, а потом выдаст поручения и сядет завтракать.

– А вот спрошу, – неожиданно говорит Расима-апа, мстительно кивая. – Только выпью чай и спрошу, уж не поленюсь сходить. Что? Никак подгорели? – Она придирчиво вертит пирожок, рассматривая его так и эдак. – Нет, показалось. Ладно, ступай на кухню, подготовь нут, сегодня вместо жижиган-чорпа сваришь суп с бараниной. Потом отправляйся в сад собирать абрикосы. Перезревшие клади отдельно, а с зеленым боком не срывай, пусть зреют.

– Хорошо, Расима-апа.

Возвращаюсь на кухню. Джамалутдин наверняка проснулся и ждет свой чай, а я все не иду, и если он будет вынужден прийти за завтраком сам, не миновать мне его гнева. И почему по утрам я нужна сразу всем? Если бы могла, разделила бы себя на две половинки, чтобы одна прислуживала в женской части дома, а вторая – в мужской.

Агабаджи сидит за столом. Она уже позавтракала, чашка с тарелкой отставлены в сторону, на клеенке крошки. Агабаджи никогда не моет за собой посуду, знает, что это сделаю я. Обычно она сразу уходит к себе и спит до обеда, если только не надо сделать что-то срочное по хозяйству. Сейчас вид у Агабаджи такой, будто она босой ногой раздавила червяка. Не обращая на нее внимания, достаю из шкафа, где хранятся крупы и мука, холщовый мешок с нутом, отсыпаю в миску необходимое количество и хорошенько промываю холодной водой.

– Что так долго делала у Загида?

Надо же, Агабаджи удостоила меня вопросом! Оборачиваюсь к ней. Она пристально смотрит, сверлит глубоко посаженными глазами с набрякшими веками, ждет ответа.

– Еду носила.

– И все?

О Аллах! Да что такое творится в этом доме? Эти женщины стоят друг друга. Неужели со временем и я стану такой, как они?

Понимаю, что если уж начала обманывать, нужно врать и дальше. Поэтому повторяю, что Загид попросил убрать в его комнате. В конце добавляю:

– Странно, почему он тебе не велит прибираться, ведь его жена ты, а не я.

– Ты знаешь, что я ношу ребенка! – вскидывается Агабаджи.

– И что же, ты первая из женщин? Или носить ребенка от Загида – особая честь? Если так, то конечно, я готова и дальше выполнять твою работу, Агабаджи, во всяком случае, пока ты снова не сможешь сама ее делать. Но тогда не задавай мне таких вопросов. И все же хоть иногда заходи в комнату мужа, вытирай там пыль, меняй простыни и собирай грязную одежду, потому что, если ты забыла, у меня тоже есть муж, от которого я могу в любой момент понести.

Агабаджи в изумлении глядит на меня, словно не верит, что это все я ей говорю. Я и сама не верю, что сказала такое. И ладно бы нашло помутнение, так ведь нет – голова ясная, голос спокойный и руки не дрожат. Минуту мы молча смотрим друг на друга, а потом Агабаджи медленно встает и уходит, а я заливаю нут теплой водой, добавляю немного соли, перемешиваю, отставляю в сторону и готовлю поднос с завтраком для Джамалутдина.

Позже, когда я заношу в дом корзины со спелыми абрикосами, Расима-апа молча смотрит на меня, но ничего не говорит. Я не знаю, в самом ли деле она расспрашивала Загида или просто пыталась заставить меня сказать правду. Но что-то мне подсказывает, что расспрашивала. И, похоже, он сдержал обещание, только вот радости от этого мало.

Сегодня день моего рождения, семнадцатое июля. Мне исполняется семнадцать. Про это помню только я. В наших краях на девочек мало обращают внимания, их рождение остается незамеченным (если только это не десятая девочка подряд). У отца хранится свидетельство о моем рождении, пару лет назад я видела его случайно, тогда и подсмотрела дату, а до этого знала только, сколько мне лет, и все.

Для меня это обычный день, такой же, как все другие в году. Утро прошло как обычно, я приготовила завтрак, отнесла поднос сначала Загиду, потом Расиме-апа и Джамалутдину. Он, хоть и торопился в город, посадил меня рядом и, пока завтракал, говорил со мной о хозяйственных делах, спрашивал, все ли хорошо, не нужно ли мне чего. Я старалась отвечать так, как нравится мужу: не опускала глаза, не ограничивалась только «да» и «нет», и сама не заметила, как разговорилась, даже рассмеялась один раз, когда рассказывала забавный случай, приключившийся на днях в нашем селе (от соседки услышала, которая к Расиме-апа приходила). Так хотелось попросить его, чтобы позволил Жубаржат или одной из моих подруг навестить меня, но я не посмела. Сказала только, что мне ничего не нужно, и поблагодарила, что внимателен ко мне.

В какой-то момент Джамалутдин занес надо мной руку, и я машинально вжала голову в плечи, ожидая удара, хотя меня не за что было бить и муж совсем не злился, наоборот – улыбался. Но он всего лишь поправил прядь волос, выбившуюся из-под платка, а потом не удержался и провел пальцами по щеке, по губам и подбородку. Я закрыла глаза и задержала дыхание, удивленная этой неожиданной лаской. В залу в любой момент могли войти, но, несмотря на страх разоблачения, по моему телу пробежала дрожь, мне стало жарко в платье и платке и захотелось оказаться рядом с Джамалутдином раздетой, как прошлой ночью.

О Аллах, зачем я только вспомнила об этом? Наши ночи становятся все бесстыднее, и я снова и снова спрашиваю Джамалутдина, не навлечем ли мы на себя гнев Всевышнего. Муж уверяет: если я лежу не на спине, когда он берет меня, а на боку или на животе, это вовсе не грех, а лишь один из разрешенных способов близости. Поэтому я осмелела настолько, что начала касаться обнаженного тела Джамалутдина, правда, пока еще в таких скромных местах, как грудь, плечи или шея. Мне нравится ощущение теплой влажной кожи под моими пальцами. Она совсем не такая, как у меня, более грубая и покрыта волосами, а кое-где и в шрамах, но очень чувствительная, потому что Джамалутдин, стоит мне дотронуться до него, стонет, и я теперь знаю – это не от того, что у него где-то болит. Он не пытается управлять моей ладонью, но наверняка ждет момента, когда она опустится ниже. Не могу представить, что однажды решусь на такое, мне одновременно и страшно, и любопытно, но мы еще так мало женаты, что Джамалутдин не ждет от меня смелости.