– Tak, panowie! – Знакомая горничная, уже без ребёнка, присела в книксене, плеснув длинным подолом по воде.

– Я той… Допоможу пані Малгожате! – густо краснея, пробурчал молодой шуцман.

– Proszę, pan Grzegorz![28] – потупилась горничная.

«Немец… и полицаи… – отчаянно крутилось в голове у Стрижа. – Здесь!»

Меж зелёными стеблями мелькнула белая как мел физиономия Тихони.

– Заманили… – одними губами прошептал он. – Панянка проклятая… Надо предупредить комиссара…

– Беги к нашим… – мотнул головой Стриж и коротко кивнул гусю.

Стебли осоки затрещали… невозмутимый и белоснежный, как облако в небе, гусь проплыл у самых ног стоящих в воде мужчин и горделиво двинулся дальше, едва пошевеливая красными лапами, отчётливо видными в прозрачной воде.

– Die Gans! – закричал немец.

– От же ж немчура, якщо не Фриц, так звичайно ж Ганс![29] – буркнул в ответ коренастый. К озеру он стоял спиной, а потому неспешно уплывающего гуся не видел. – Ну, будемо знайомі, герр Ганс, я – Олекса. – И сунул немцу растопыренную пятерню.

– Dummkopf![30] – шарахаясь от протянутой руки, выкрикнул немец.

– Зрозуміло, пане Ганс Думкопф, а я – Слепчук, Олекса Слепчук… – ткнул он себя пальцем в грудь. – Будемо приятелями!

– Da ist eine Gans! – завопил окончательно разъяренный немец. – Dick![31]

– Чи то Ганс, чи то Дік, тебе не зрозумієш, немчура! Та хиба ж німців Діками звуть? То ж янкі… того… Дикі?[32] – растерялся чернявый.

Отчаявшийся добиться понимания, немец кинулся на Слепчука и принялся драть автомат у него с плеч. С плеском и воплем Слепчук рухнул в воду, вынырнул… над его головой прогрохотала автоматная очередь, заставив снова нырнуть в воду. Пули вспороли озёрную гладь у самых лап плывущего гуся. Совершенно невозмутимо тот свернул… и поплыл дальше, даже не ускорив движение лап. Зато из осоки выскочило нечто встрёпанное, в насквозь мокрой рубахе… и с разгону врезалось в немца.

– А-а-а! – басом заорал тот… и булькнулся в воду. – Parti… partisanen!

В лицо немцу полетела… горсть пены! Мыльный брусок с размаху впечатался ему в лоб… и мокрое и взъерошенное принялось немца намыливать, старательно возя по физиономии.

– Was machst du?[33] – орал немец, мотая головой так, что вокруг разлетались клочья мыльной пены, и размахивая автоматом.

– Бабах! – Палец дрогнул на спусковом крючке. Очередь посекла траву на берегу.

Взъерошенное существо разом с мылом свалилось в воду.

Гусь неторопливо хлопнул крыльями и взмыл над озером.

Раздался пронзительный вопль… и лающая команда:

– Halt!

Белобрысый немец и его чернявый «приятель» мгновенно вытянулись в струнку. С обоих текло.

– Danke, Herr Hauptman!

На бережку стояла… настоящая панянка, не то что та, с болота. Шёлковая юбка, блузка с пышным бантом у горла. Рыжие, прям огонь, волосы лежат мягкими волнами, и цветок подколот, эдак… «фик-фок на один бок». И руки в перчатках: одна зонтик кружевной придерживает, а другая крючком за локоть цепляется такого… тоже барчука, лет шестнадцати-семнадцати, в штанах со стрелками, острыми, что порезаться можно, и золотой часовой цепочкой поперёк жилета. Это на третий-то год войны, когда немцы всё поотнимали! Даже без немецкого офицера рядом ясно было, что парочка – фашистские прихвостни!

За спиной у них переминалась испуганная Малгожата.

– Что за стрельба, солдат? – по-немецки пролаял гауптман, провожая взглядом неспешно улетающего гуся.

– Осмелюсь доложить, этот мальчишка на меня напал! Он… он… – Мыло со лба потекло долговязому немцу в нос, он тряхнул головой и уже совсем убито закончил: – Он меня… намылил!

Гауптман пару мгновений молчал… а потом расхохотался:

– Намылил… Лучше, чем в хамамах Турции! Ну если вы уже получили… эдакое обслуживание, отправляйтесь к товарищам, солдат!

– Яволь, герр гауптман! – Немец сунул мокрый автомат обратно в руки чернявому и принялся торопливо собирать вещи.

– Мы… рады служить нашим освободителям от большевистского ига! – тоже по-немецки пролепетала эта… натуральная панянка. – И готовы без всякой стрельбы отдать доблестным солдатам вермахта любого гуся в нашем имении… если, конечно, господа офицеры согласны довольствоваться на ужин рыбой.

– Конечно же, готовы, фройляйн Кристина, особенно если вспомните, что все здесь… – затянутой в перчатку рукой немец обмахнул и озеро, и дом, – …принадлежит не вам, а Великой Германии!

Барышня тут же присела в реверансе, а барчук её поклонился.

Стриж понимал немецкие слова с пятого на десятое, но при виде этого поклона испытал прилив острого злорадства: разряженные такие, гордые… паны! А перед немчурой спину гнут по первому слову!

– Я рад, что вы цените высокую честь заботиться о солдатах вермахта, – глядя на панянку сверху вниз, нравоучительно закончил немец.

Чернявый Слепчук явно понимал не многим больше Стрижа, но покорная поза молодых панов ему тоже нравилась – аж горестный взор от истекающего водой автомата оторвал и глазами довольно блеснул.

– …но на будущее объясните слугам, что если солдатам потребуется помощь в мытье, они прикажут. До того пусть ждут в отдалении. А вам, шуцман… – он перевёл взгляд на вытянувшегося во фрунт Слепчука, – повезло, что оружие отобрал немецкий солдат, который имеет на это право! Был бы кто-то другой… приказал бы вас расстрелять!

– Служу Великой Германии! – глядя стеклянными глазами перед собой, проорал Слепчук.

– Болван. Ничего не понял. Дикари. – Немец снова обернулся к панам: – Обед велите подавать… – Он щёлкнул крышечкой хронометра, – …не позже шести! Желательно с гусятиной! – И, заложив руки за спину, неспешным прогулочным шагом двинулся вдоль озера.

– Как вам будет угодно! – прошелестела ему вслед панянка.

Мазнула взглядом по злорадно скалящемуся Слепчуку… и процедила через губу:

– Niech pan Schutzmann jdzie do kuchni, tam pana nakarmią!

Злорадная ухмылочка, приклеившаяся к губам Слепчука, превратилась в кривую гримасу, и он фальшиво-любезным тоном протянул: