XVIII. Сердце добродетельной женщины либо чересчур бедно, либо чересчур богато: она либо глупа, либо величественна.

XIX. Не исключено, что добродетель женщины зависит исключительно от ее темперамента.

XX. Самые добродетельные из женщин таят в себе что-то нецеломудренное.

XXI. «Если умный человек сомневается в верности любовницы, это в порядке вещей, но сомневаться в верности жены!.. для этого надобно быть круглым дураком».

XXII. «Мужчины были бы слишком несчастны, если бы хоть на секунду вспоминали в присутствии женщин о том, что знают досконально».

Число редкостных женщин, которые, подобно девам из притчи[83], не дали погаснуть своим светильникам, всегда будет казаться поборникам добродетели и благонравия недостаточным, а ведь это число необходимо вычесть из общего количества порядочных женщин; что же следует из этого утешительного вычитания? Что опасность, грозящая мужьям, возрастает, общественной нравственности наносится страшное оскорбление, а добродетель всех остальных законных супруг ставится под сомнение.

Какой муж сможет спокойно спать подле своей юной и очаровательной жены, зная, что по меньшей мере три холостяка видят в ней вожделенную добычу, причем холостяки эти, пусть даже они еще не вторглись в скромные владения супруга, убеждены, что его законная половина рано или поздно попадет в их сети, что они добьются своего либо хитростью, либо силой, что чужая жена подчинится их власти либо из страха, либо по доброй воле и что из этой борьбы они неминуемо выйдут победителями!

Ужасный итог!..

Здесь пуристы от нравственности, педанты, застегнутые на все пуговицы, упрекнут нас, пожалуй, в том, что расчеты наши чересчур безрадостны: они пожелают вступиться либо за порядочных женщин, либо за холостяков; меж тем мы приберегли для них последний аргумент.

Увеличьте, если пожелаете, число порядочных женщин и уменьшите число холостяков, все равно в конце концов любовных похождений окажется больше, чем порядочных женщин, все равно нравы наши будут побуждать огромную толпу холостяков к преступлениям троякого рода.

Если холостяки блюдут целомудрие, они тем самым подтачивают свое здоровье, борясь с мучительными искушениями; какую бы блестящую будущность ни готовила им судьба, они обречены погибнуть от чахотки, безуспешно лечась молоком в швейцарских горах.

Если холостяки уступают законным соблазнам, они либо компрометируют порядочных женщин — что возвращает нас к теме нашего сочинения, — либо пятнают себя сношениями с пятью сотнями тысяч ужасных созданий, которых мы в первом Размышлении[84]причислили к последней категории, — что в конце концов зачастую приводит их в те же швейцарские горы, где они опять-таки пьют молоко и гибнут от чахотки!

Неужели вы никогда не поражались, подобно нам, изъянам нашего общественного устройства, описание которых послужит нравственным обоснованием для наших заключительных расчетов?

Средний возраст вступления в брак для мужчины — тридцать лет; средний возраст развития в его душе самых могучих страстей, самых пылких желаний, самого бурного влечения к противоположному полу — двадцать лет. Следственно, в течение десяти прекраснейших лет жизни, когда красота, юность и острый ум мужчины представляют для супругов бóльшую опасность, нежели в любую другую пору, мужчина этот не имеет возможности законно удовлетворить то неодолимое желание любить, которое пронизывает все его существо. Поскольку отрезок этот составляет одну шестую часть человеческой жизни, приходится признать, что по меньшей мере одна шестая часть общего количества мужчин, причем мужчин самых крепких и сильных, постоянно пребывает в состоянии столь же утомительном для них самих, сколь и опасном для Общества.

— Отчего же они не женятся? — воскликнет в ответ примерная богомолка.

Но какой здравомыслящий отец согласится женить сына в двадцать лет?

Разве не известно, какими опасностями чреваты ранние браки? Можно подумать, что брак решительно противоречит естественным склонностям человека — ведь он требует исключительной зрелости ума. Наконец, всем памятны слова Руссо[85]: «Рано или поздно, но мужчина должен предаться распутству. Это — дурные дрожжи, которые когда-нибудь да должны перебродить».

Какая же мать обречет счастье дочери прихотям существа еще не перебродившего?

Впрочем, есть ли нужда так подробно толковать о положении, царящем во всяком обществе? Разве всякая страна, как мы уже показали, не изобилует мужчинами, которые вполне законно именуются порядочными людьми, не состоя в браке, но и не давая обета безбрачия?

— Но неужели эти люди не могут, — продолжит наша богомолка, — вести целомудренную жизнь, какую ведут священники?

Разумеется, сударыня.

Тем не менее осмелимся заметить, что обет целомудрия — одно из самых разительных отклонений от естественного порядка, каких требует общество; что воздержание — труднейший священнический подвиг; что священника, обязанного блюсти целомудрие, можно сравнить с врачом, обязанным бестрепетно исследовать все физические недуги, с нотариусом и стряпчим, обязанными хладнокровно взирать на открывающуюся их взорам нищету, и с военным, обязанным презирать смерть, которая окружает его на поле боя. Если цивилизация огрубляет иные струны души и приводит к образованию на иных тканях мозолей, которые лишают эти ткани чувствительности, отсюда никак не следует, что на это частичное отмирание души обречены все люди без исключения. В противном случае весь род человеческий кончил бы отвратительным нравственным самоубийством.

Вообразите, однако, что в самой янсенистской из гостиных появляется юноша лет двадцати восьми, бережно лелеющий свое целомудрие и невинный, как тетерева, которыми лакомятся величайшие чревоугодники, — разве не очевидно, что тотчас самая суровая из добродетельных женщин не без горечи похвалит его за храбрость, самый строгий из государственных мужей с улыбкой покачает головой, а все светские дамы отвернутся, чтобы бедняга не услышал их смеха? А едва только бесподобный мученик выйдет за дверь, какой поток шуток обрушится на его невинную голову!.. Сколько оскорблений! Что может быть позорней в глазах французов, нежели бессилие, холодность, отсутствие страсти, глупость?

Единственный французский король, который при виде подобного чуда добродетели не стал бы давиться от смеха, это, вероятно, Людовик XIII, но зато его волокита-отец[86]того и гляди изгнал бы молокососа из своих владений, либо сочтя, что он недостоин называться французом, либо убоявшись, что он подаст соотечественникам дурной пример.