— Я слышал, — произносит Кролик, — он заставляет бандитов делиться с ним добычей. А тех, кто отказывается, упекает за решетку.

— О, Видок просто образцово-показательный представитель своего вида, — качает головой Рейтуз. — Научные исследования недвусмысленно продемонстрировали, что ум преступника не способен исправиться. Можете вырядить его во фрак, можете дать ему работу. Но сколько ни таскай его в церковь и на Елисейские Поля, он все равно примется за старое. — Монотонная речь Рейтуза окрашивается трагическими нотками. — Боюсь, изменения в их сердцах необратимы.

— Эктор, — шепчет мать, опять прикрываясь салфеткой, — если ты еще раз позволишь этому человеку войти в дом, то я не знаю что.

— Но он не…

Я хочу сказать, что он не входил в дом. Но осекаюсь, вспомнив — его — здесь — сидящего, развалившись, на том самом стуле, на котором сейчас сидит мать. Ругающегося, глушащего вино и заплевывающего столовую миндальным тортом и недоеденной картошкой. При одной мысли об этом у меня щекочет губы. Пожалуй, я бы даже расхохотался, если бы не голос Рейтуза, в котором начинают звучать едва заметные металлические нотки.

— Месье Эктор, вы не рассказали, чего именно хотел от вас этот Видок.

Я прокашливаюсь. Потом еще.

— Боюсь, я не вправе рассказывать.

Он не настаивает. А зачем? За него это с радостью сделают Ростбиф и Кролик.

— Нет, вправе. Скажите, пожалуйста!

— Ну же, месье Эктор!

— Не клещами же из вас вытаскивать?

— Королевской семье понадобился новый врач, в этом дело?

— Ха! Всем известно, что у короля обострилась подагра.

— Без сомнения, стоит королю Людовику принять дозу… Прошу прощения, месье Эктор, что это за философский камень, который вы добываете? Вечно я забываю.

Я объясняю, что мои исследования вряд ли будут им интересны.

— Как вы можете так говорить? — восклицает Рейтуз с изумлением. — Разве вам не известно, что вы на устах у всего университета? Мои друзья стажеры рассказывают, что месье Эктор, когда даст волю чувствам и окончательно разнесет в щепки лабораторию, поразит мир своими открытиями. — С озадаченно приподнятыми бровями он оборачивается к Ростбифу. — Я ведь прав, так говорят?

— О, еще бы! От месье Эктора ожидают великих свершений.

— И разве нам не повезло общаться с ним здесь, в его родных пенатах? Мы должны записывать свои впечатления для будущих биографов.

Не то чтобы мне не хватает заступников. Вот, к примеру, Шарлотта. Все время разговора она стояла в дверях, раскаляясь, будто уголь.

— К вашему сведению, — провозглашает она, — как раз на днях о месье Экторе кое-кто крайне лестно отозвался. Одна очень важная фигура.

— И кто бы это мог быть? — Глаза Рейтуза начинают дьявольски поблескивать.

Слишком поздно, ее не остановить. Расправив плечи, она бросается в атаку.

— Герцогиня де Дурас!

Хохот разражается такой, что канделябры на столе буквально трясутся. Воздух ходит как гармонь, а занавески пляшут в такт. Я сижу в самом сердце буйства, откуда, по достижении нужного уровня абстрагирования, все кажется тишиной. Однако сегодня я, к собственному удивлению, обнаруживаю, что мой взгляд встречается со взглядом Папаши Время. Это длится секунду-две, не больше, но какая-то искра проскакивает между нами, можно назвать это тайной общностью.

— Эктор, — произносит мать. — Не знаю, куда ты ходил с этим ужасным человеком, но от тебя несет сточной канавой, если не хуже.

Пораженный ее словами, я подношу руку к лицу, и в мои носовые пазухи врывается аромат Видока. Странный, животный запах.

«Он меня пометил», — думаю я, откидываясь на спинку стула.

И в то же мгновение приходит отзвук последнего вздоха Леблана:

— Он здесь.

Десятый час, и я совершаю вечернюю прогулку. Ту самую, которую, как справедливо заметил Видок, я совершаю каждый день. Обхожу квартал и дальше не иду.

Правда, сегодня я задумываюсь, не изменить ли маршрут. К примеру, от порога дома повернуть не направо, а налево. Можно пойти по улице Посте, что ведет на юг, к улице Арбале. Или двинуться по Вьей-Эстрапад до Форси, к Пантеону. А то вообще можно набраться смелости и направиться на восток, к Королевскому саду. Переправиться через реку и оказаться в предместье Сент-Антуан. Отчего нет?

В итоге я иду как всегда.

Пахну я уже самим собой.

А вот и луна: обгрызенный персик. Лоскутки рябого неба мелькают в просветах между облаками. Впервые за много недель я ощущаю близость небесной гармонии и, лавируя между осыпающимися оштукатуренными фасадами и громоздящимися кучами мусора, чувствую себя так, будто иду в прохладном тумане по альпийской тропе.

И словно вызванные моими мыслями, проступают на холсте неба события сегодняшнего дня. Я вижу младенца на сковороде. Вижу вдову Мальтез с синей лентой, Пулена на полу, всего в опилках, с привязанной к стулу ногой. И еще Моцарта, и зеленых мух, и голубоватый, в прожилках, мрамор кожи Кретьена Леблана. Один за другим, вереницей проплывают образы. Как будто я и в самом деле живу.

16 термидора II года

Пытаясь организовать уборку камеры узника, столкнулся со знач. трудностями. Часовые утверждают, что боятся слишком долго дышать чумным воздухом, так как это смертельно опасно. Отказываются заходить в камеру, как-либо помогать. (Один признался, что они опасаются быть заподозренными в сочувствии роялистам.)

Рассказал все Баррасу. Сегодня утром беседовал с официальными представителями Коммуны. Сообщил им, что здоровье узника — и само его выживание — зависит от санитарных условий. Медицина б/полезна, если кругом инфекция. На этом оч. настаивал. Велено ожидать решения Коммуны.

17 термидора

Получил ответ. Коммуна приняла решение выделить двух человек для уборки камеры узника. Это должны быть соответствующим образом назначенные представители французского народа, неболтливые, политически незапятнанные и так далее.

22 термидора

8 утра: назначенные уборщики прибыли — с ведрами, швабрами, большим кол-вом мыла. Вскоре стало ясно, что понадобится еще.

Пыль, грязь, экскременты повсюду. Матрасы насквозь сырые; воздух зловонный — ядовитый. Работали целый день — чрезвычайно усердно, — приходилось часто прерываться, иногда уборщиков рвало. Обоих кусали крысы, мухи, пауки. Как выразился один, в этом помещении все живое. Его товарищ заметил, что в канализации и то порой чище.

Все время уборки узник оставался в камере. Не шевелился, пока не раскрыли с одной стороны ставни — впервые за 6 м-цев, — в этот момент он повернулся к свету. Несколько секунд стоял с полузакрытыми глазами, солнце падало на лицо. На вопрос, причиняет ли свет боль, узник утвердительно кивнул. Но отвернуться отказался.