Но за чем дело стало, у Малу тоже теплые руки. Она небрежно откладывает журнал, который в любом случае и не думала читать, и ждет, пока медсестра выйдет из помещения, чтобы придвинуть свой стул поближе к старику.

— Я случайно услышала обрывок вашего разговора. И увидела, как вам грустно. Мне очень жаль, что такое случилось с вашим мальчиком. Скажите, а его не Ромео зовут?

Когда я пришла на дежурство после двух дней отдыха, меня ждали две приятные неожиданности. Во-первых, я дежурю вместе с Гийомом, которого срочно вызвали подменить заболевшего коллегу, и хотя его предупредили только в шесть вечера, он все равно умудрился принести выпечку. В свободное время он не вылезает из кухни, даже в выходные. А может, особенно в выходные.

Второй приятной неожиданностью оказалось то, что, когда я зашла поздороваться с Ромео, он улыбался. Наверно, подумал, прикинул, понял и продвинулся вперед. Завтра он нас покидает. Несколько дней мы не увидимся, а потом я встречусь с ним уже в травматологии — остается надеяться, что у него не случится какого-нибудь осложнения, из-за которого его отправят в другое отделение. В конце концов, я к нему привязалась.

— Это нехорошо, ты же знаешь!

— Да знаю я, Гийом. Но как ты умудряешься действовать наперекор тому, что чувствуешь?

— Я не чувствую, так что не с чем бороться.

— Я тебе не верю.

— А я стараюсь не поддаваться.

— Расскажи мне, как.

— Такое не объяснить. Но я не люблю привязываться. Когда привяжешься, потом приходится отрывать от себя, а это иногда больно.

— Но можно ведь и привязаться к кому-то, и потом не мучиться от расставания.

— Думаешь?

— Не знаю.

— Пока ты не влюбляешься в своих пациентов, ладно уж, привязывайся, пускай. Но я на страже, имей в виду.

— Привязаться и влюбиться — разные вещи.

— Грань иногда очень тонкая.

— Не для меня.

— Хочешь миндальное печенье?

— Смотри, например, я очень привязана к тебе, но при этом совсем не влюблена.

— А жаль, — заметил он, улыбаясь.

— Перестань.

— С какой стати. Я очень люблю, когда ты краснеешь.

— Я не краснею.

— До ушей. Хочешь зеркало? Это ты не ко мне привязана, а к моим кулинарным творениям.

— Ты заставляешь меня краснеть и толстеть — и горд собой?

— Желаю тебе потолстеть по другой причине, моя дорогая.

Мы устроились в комнате для персонала, и кофе полился рекой. Приятные минуты. Дежурство и на этот раз спокойное. Я смотрю в никуда. Гийом заполняет бумаги. Мои глаза останавливаются на нем. Он сосредоточен, брови нахмурены, на лбу пара морщин. У него тик. Его челюсть непрестанно подергивается. За внешним спокойствием этот человек скрывает постоянное напряжение. Не знаю, что у него там, за фасадом. Говорит он очень мало. Иногда мне хочется быть такой же, как он. Не испытывать потребности исповедаться перед кем-то и в то же время не страдать от того, что все держишь в себе. Но кто сказал, что он не страдает? Кто сказал, что молчаливые люди не страдают? Что они не замыкаются в своем молчании, чтобы соответствовать навязанному им обществом образу? Плакать нельзя, смеяться — едва-едва, любить или привязываться запрещено, гнев должен быть сдержанным, а радость всегда подозрительна, о нежности и говорить нечего. Глядя на него, я вспоминаю о паре намеков, которые он недавно себе позволил. Казалось, он имел в виду: жаль, что я не хочу отдать свою любовь другому человеку, а разница в возрасте ничего не значит. В итоге я задаюсь вопросом, что он, собственно, имел в виду.

Почему он так сдержан? Вообще-то я не кусаюсь.

На мой взгляд, бумаг ему еще на некоторое время хватит. Иду повидать Ромео.

— Вы не спите? — спрашиваю я.

— Нет. И вы тоже?

— На дежурстве редко удается поспать.

— А кажется, все спокойно.

— Это может перемениться в любую секунду. Представьте себе, что у вас остановка сердца, а я сплю?

— Нет, что-то мне не хочется такого представлять.

— Да я просто к примеру. Вы хорошо себя чувствуете?

— Нормально. Вот со сном не очень. Достало, что не могу повернуться. А я всегда спал на боку. Согнув ноги.

— В позе зародыша?

— Именно. А еще, что не могу вдохнуть свежий воздух, увидеть солнце, бегущие тучи, летающих птиц, почувствовать кожей ветер. Даже дождь, ливень, под которым вымокнешь за несколько секунд. Вот чего мне не хватает.

— Вы скоро снова все это почувствуете. Совсем скоро.

Я улыбаюсь и беру его за руку. Сейчас это единственное, чем я могу его утешить. Он знает не хуже моего, что нужно время и в больнице он останется надолго, не говоря уже о последующей реабилитации. На большую лестницу он полезет еще очень нескоро. Если когда-нибудь полезет.

— И потом, меня уже так давно никто не брал за руку. Меня не осмеливаются трогать, и подходят-то с опаской. Мой вид поистине страшен, у меня такое ощущение, что люди боятся травмировать меня еще больше.

— Хотите немного ласки?

— Ласки?

— Free hug, по-английски. Чтобы я вас обняла?

— Это входит в ваши профессиональные обязанности?

— Это входит в мою персональную компетенцию.

— А вы имеете право?

— Лучше бы мой коллега нас не видел, иначе он будет читать мне нотации до самого утра, но вам это может пойти на пользу…

— Мне бы очень хотелось…

Я стараюсь, как могу, обнять его. Приподнимать его сильно нельзя, но мне удается подсунуть руку под его плечи. Я мягко прижимаю его к себе, не говоря ни слова. Hug в тишине, нарушаемой только ритмом биения сердца, который слышен из монитора и предательски ускоряется. Мы так и остаемся добрых минут пять. Мгновениями я чувствую, как он вздрагивает. Он плачет. Имеет право.

Потом я отстраняюсь и смотрю на него.

— Думаю, что на самом деле это должно быть частью профессиональных обязанностей медсестры как крайне эффективное средство, — говорит он.

— Я не с каждым так обращаюсь.

— Значит, мне повезло.

— Мне тоже. Вы прикованы к больничной койке, весь переломанный после серьезного несчастного случая, и при этом говорите, что вам повезло. По мне, так это маленькая победа.

— Только когда вы здесь.

Я ограничилась улыбкой и ушла, думая о том, что мне сказал Гийом. Не надо слишком привязываться.

НЕ НАДО СЛИШКОМ ПРИВЯЗЫВАТЬСЯ!